Полтора кота

Хочется обойтись без знаменитой коммуналки в доме Мурузи, без классической истории измены возлюбленной с другом, даже без ахматовской фразы «Какую биографию делают нашему рыжему!» по поводу суда и ссылки -- эту пластинку про Бродского уже совсем заездили, особенно когда крутили в честь недавнего 70-летия. Хочется уже как-то выпасть из этой схемы, оживить хрестоматийный образ поэта. Несколько дополнительных штрихов к его портрету вряд ли с этим справятся, но ведь «главное -- это величие замысла», -- как любил говорить он сам.

 

ТЕКСТ: ИРИНА ДУДИНА

 

Вот, скажем, в Центральном Госархиве хранится фотография, на которой сняты Ахматова и юный поэт на скамейке перед Будкой. И подпись: «Ахматова и Бродский в Комарове». А на самом деле это Ахматова и  Найман.

Поэт и прозаик Анатолий Найман не мелькал на телеэкране в юбилейные дни друга юности Иосифа Бродского, поэтому я и решила поговорить именно с ним. Тем более что его эссе о Бродском «Великая душа» выпадает из общего хора вспоминателей.     

Кстати, о фотографии. Подпись к ней — типичная оговорка по Фрейду: кто же из молодых поэтов может быть рядом с Ахматовой, если не Бродский, которому она, как принято считать, лиру передала!

-- Интересно, как к этому штампу относился он сам? Ведь в поэзии у него были другие учителя. Сопротивлялся?

-- Нельзя сказать чтобы Бродский сопротивлялся навязываемой ему роли любимого ученика Ахматовой, но, во всяком случае, отнюдь не приветствовал. Он не хотел быть не любимым yчеником, а учеником: что любимый -- помнил всегда и ценил как мало что на свете.

У Наймана с Ахматовой, который был ее литературным секретарем и вместе они переводили лирику Леопарди, со временем сложились очень доверительные, теплые, особенные отношения. «Возможно, Бродский немножко ревновал: пару раз был застигнут на наивном коварстве. Однажды мы втроем подходили к лифту, и вдруг он сказал с невинным выражением лица и интонацией: «Ой, Толя, а покажите, как Анна Андреевна входит в кабину». Входила она смешно, если смотреть со стороны, и Найман это как-то раз перед Бродским изобразил. Она обиделась ужасно».

А еще до этого Найман в Москве заболел жестокой ангиной, Ахматова была в Ленинграде, что-то срочно нужно было обсудить по телефону, и его голос ее встревожил. Часа через три-четыре раздался звонок в дверь — прилетел Бродский, который у нее в тот момент находился, она дала ему денег на билет. Привез записку и стихи, сходил в магазин и умчался по своим делам, а Ахматовой сказал: «Ничего страшного, у него адюльтер, и он страдает». После чего Ахматова встретила Наймана «вселенским холодом».

-- Это прямо какой-то треугольник: вы, Бродский и Ахматова…

-- Треугольника никакого не было, не выдумывайте. Была сумма двусторонних отношений.

 

ххх

В 1964 году только Ахматова знала, какой он поэт, какого ранга, и никто, кроме нее, тогда не знал.

«Однажды Бродский стал с жаром доказывать что у Блока есть книжки, в которых все стихи плохие. «Это неправда, -- спокойно возразила Ахматова. -- У Блока, как у всякого поэта, есть стихи плохие, средние и хорошие». А после его ухода сказала, что «в его стихах тоже есть песня», -- о Блоке это было сказано прежде, -- «может быть, потому он так на него и бросается». (Эта похвала была в ее устах исключительной редкостью)».

-- Есть ли у вас любимые стихи Бродского?

-- Люблю многие. (Имеется в виду – особенно люблю.) В моем случае на передний план выходит то, что называется «написанные при тебе». Телефонный звонок: «Вот я тут такие сочинил стишки», - и читается, скажем, «Кенигсберг», «Зимний вечер в Ялте», «Я обнял эти плечи», «Подсвечник» и др. и пр. Или приволакиваешься в архангельские снега, глядишь в черное окно, слушаешь «Приплясывает сонно на огне, подмигивает мне как очевидцу». Или, уже забыл, где слушал: «Пришла лиса, глядит из-за плеча, чуть-чуть свистит...». Или стоишь за билетами на поезд, толкучка, шум, а он рядом наяривает «Джона Донна». Ну как, по-вашему, люблю я их, или как?

В тот день Бродский, узнав по телефону, что Найман стоит в очереди за билетом в железнодорожных кассах, помещавшихся тогда в здании Думы, приехал туда и прокричал-пропел «Большую элегию Джону Донну», только что написанную: публика была в шоке.

-- А нелюбимые?

-- Нелюбимых чего-то не вспомню. Разве что «Великий человек смотрел в окно» или «Дорогая, я вышел сегодня из дому», но тут претензии больше к стихотворцу, чем к стихам.

 

ххх

Стихи «Дорогая, я вышел сегодня из дому» посвящены М.Б. , в  них поэт признается, что разлюбил, многие, особенно дамы, решили, что это не по-джентльменски.

Вся поэзия Бродского пронизана ожогом любви Марине Басмановой. Она по-прежнему живет в доме Бенуа, не дает интервью, и фотографии ее -- большая редкость. Но есть снимок, где она -- с Найманом..

-- Вас Бродский фотографировал?

-- Фотографировал маэстро Бродский. Это во Пскове, в Изборске.

-- Есть ли что-то из того, что вы знаете о Бродском, но никогда это не обнародуете?

-- Я по-старомодному. О Бродском хотят знать. Я согласен, что раз я знал его близко и могу что-то прибавить к образу, встающему из стихов, имеет смысл это сделать. Но а) не потакая дурацким или «этаким» мыслям интересующихся, б) не превращая личного в публичное.

 

ххх

Зимой в начале шестидесятых Найман с Бродским оказались на даче известного писателя Н. Среди антикварной роскоши, хрусталя-фарфоро-серебряного изобилия. Вечер превратился в месиво бессмысленных нетрезвых разговоров и тупых шуток. Ночью их отвели в спальню, где стояла широченная кровать, застеленная атласными одеялами... Найман проснулся, потому что Бродский настойчиво его будил. Он сидел на постели в красной майке, его любимой. Сказал, что не может оставаться в доме больше ни минуты, пошли. Было полтретьего. Наймана мутило, он сказал, что не двинется с места. В пять Бродский разбудил его снова. «Мы оделись и вышли в открытый космос. Мотаясь и застревая в сугробах, чудом добрели до шоссе. Одинокий грузовик подхватил нас, привез к метро»...

Сохранение независимости во что бы то ни стало, до некоторой оголтелости — такова была отличительная черта их круга: «ни ломтика из рук, которые угадывались как чужие, ни малейшего изгиба позвоночника».

 

ххх

Когда в Ленинграде вышел фельетон «Окололитературный трутень» с клеветой на Бродского, они оба были в Москве. Найману привезли газету назавтра, и они встретились в кафе. «Настроение было серьезное, но не подавленное». 

В Москве же, где жил тогда Найман, когда ждали, что Бродского вот-вот отпустят, произошло и еще одно эпохальное событие. В тот день Найману позвонил Василий Аксенов и пригласил на нигде еще не идущий американский фильм «В джазе только девушки» (настоящее название «Некоторые любят это погорячее»). В главной роли -- Мерилин Монро! Просмотр -- в клубе на Лубянке. Найман немедленно согласился. А минут через десять звонок был не менее ошеломителен: звонил Бродский, который только что приехал в Москву прямо со станции Коноша Архангельской области, где позавчера получил документ о досрочной окончании пятилетней ссылки. «Здрасьте, АГ, что сегодня делаете?» А АГ сегодня идет в клуб КГБ любоваться Мерилин Монро в фильме «Some like it hot». «Значит, так живете? А меня возьмете?» Так Бродский сразу после ссылки приятно провел время в клубе КГБ.

 

ххх

Комарово. Бродский копает под Будкой бомбоубежище для Ахматовой. Придя из леса, Найман застает его уже по плечи в яме. «Он говорит, что на случай атомной бомбардировки», -- объяснила Ахматова. Она улыбалась, но в ее словах слышался вопрос. «У него диплом спеца по противоатомной защите», -- ответил Найман.

На семинар по противоатомной защите Бродского командировали однажды, когда он  отбывал ссылку, а Найман как раз в это время приехал к нему в Норинскую. «Он вернулся с удостоверением и с фантастическими представлениями о протонах и нейтронах, равно как и об атомной и водородной бомбах. Я объяснил предмет на школьном уровне, и мы легли спать, но он несколько раз будил меня и спрашивал: “А-Гэ, а сколькивалентен жидкий кислород?” Или: “Так это точно, что эйч-бомб -- он называл водородную бомбу на английский манер -- не замораживает? Ни при каких условиях?”».

«То, что он бросил школу после седьмого класса и дальше образовывал себя вне систем, по-своему поработало на его уникальность, закрепило его неповторимость, отдельность от других. … Это могло привести , и зачастую приводило к тому, что мысль и интуиция опережали знание…»

 

ххх

Когда они встретились в 88-м году в Нью-Йорке, Найман обнаружил, что эмиграция «не убавила чистоты и детскости его реакций, пленительного азарта, готовности изумляться». Определяющими качествами остались нежность и щедрость. Авторитарность тоже никуда не делась -- желания настоять на своем, сломить чье-то несогласие было не меньше, чем в юности. «В гостях, не говоря уже о выступлении с эстрады, он с первых минут начинал порабощать аудиторию, ища любого повода, чтобы напасть и превозмочь всякого, кто казался способен на возражение или просто на собственное мнение, и всех вместе... он попросту сметал людей. Прибавим к этому заключенную в самих стихах, и в голосе, сгущенном в черепной коробке, как под виолончельной декой, напевность, пленительную, гипнотизирующую».

В начале 90-х Найман обитал в Оксфорде, и как-то к нему на ланч съехались английские родственники-врачи -- шесть европейских светил, от ортопеда до психиатра. К вечеру должен был прибыть из Лондона Бродский. Гости засиделись, ланч затянулся, Бродский приехал раньше -- в общем, они встретились. Речь зашла о предстоящей Найману операции грыжи. «Это не грыжа, -- немедленно сказал Бродский и с вызовом посмотрел на врачей. -- Это рефлюкс эзофагит, такой клапан между пищеводом и желудком. Края с годами стираются, пища забрасывается наверх, становится не различить, изжога это, язва или сердце». Кузен-уролог прошептал: «О чем он? Где он это вычитал?» Странная речь, однако, имела странный успех -- по той простой причине, что от его речи, любой, исходило сильнейшее обаяние, -- по докторам прошла волна умиления, его лицо тоже потеплело.

Он вообще в любом разговоре почти каждую реплику начинал с «нет». И дальше развивал свою мысль, которая могла дословно совпасть с опровергаемой.

Однажды они ехали в нью-йоркском метро, в вагон вошел молодой, крепкий на вид негр, стал просить милостыню. Бродский сказал: «Не вздумайте подавать!» Найман подал гривенник. Бродский фыркнул. А выходя, сунул негру три доллара.

 

ххх

Он каждый год писал блистательные стихи о Рождестве, но у него были сложные отношения с религией. «Сейчас покажу вам кое-что, про что вы только читали», -- сказал он Найману, впервые приехавшему в Нью-Йорк. И по карточке получил деньги из уличного банкомата. Когда пачка долларов поползла из стены, прибавил, ухмыляясь: «Силой молитвы -- если объяснять на понятном вам языке». Ему было странно, что Найман пошел в церковь: «Бог, вера, религия -- все это так, но господи-исусе зачем хором?» 

Осенью 1994 года в нью-йоркском ресторане «Русский самовар» в большой компании Бродский завел с Найманом разговор о своем эссе о Марке Аврелии, гонителе христиан, которому претила их торговля с Богом: мы будем себя хорошо вести, а уж нам за это, пожалуйста, райские кущи. «Да, -- сказал Бродский, и меня тоже от этого мутит. Жизнь не рынок, покорность не товар, и на смерть все равно никому ничего не выручить». -- «Это из «Блокнота атеиста», только поярче, -- ответил Найман. --  К христианству не имеет никакого отношения, не говоря уже о Христе». -- «А что вы, кстати сказать, так Христом козыряете? Были люди и покрупнее Христа». -- «Не Марк ли Аврелий, первый из плейбоев, как вы его изобразили?» -- «Ого, старые коготки! Нет, не Аурелиус. А хотя бы Платон. А хотя бы Моцарт».

Дней за десять до смерти Бродского Найман уезжал в Россию. Накануне отъезда они говорили по телефону. Бродский совсем плохо себя чувствовал, и Найман на прощанье сказал: «Мы за вас молимся плохо, зато стараемся взять регулярностью». («Мы» они говорили про себя, когда «я» было неловко.) Бродский немедленно ответил: «В следующий раз передавайте привет».

 

ххх

-- В наши времена всемирно победившего рынка, как бы чувствовал себя Бродский?

-- Плевал он на всемирно победивший. Есть, где жить, есть, что жевать, -- и все дела. Не было денег, были – ни то, ни то не занимало. Не тема. Что касается новорыночной буржуазности, тусни, гламурства и, как говорится, деловой активности, то это все на любителя, он им не был. Из рынков положительные чувства испытывал, похоже, к Кузнечному в Ленинграде и рыбному в Нью-Йорке.

-- Могли бы вы представить Бродского семидесятилетним?

-- Представить себе я все могу. Но Бродский семидесятилетний – принципиально немыслимая комбинация. В 55 он умер, и это означает, что не было написано в книге судеб, или на роду, или где это пишется, быть ему семидесятилетним. Для таких фигур после смерти открывается другой счет календаря: следующей датой назначается 100, потом 150, 200. При условии, что до этих сроков сохранится русский язык, и сама поэзия, и интерес к стихам, и вкус к такого рода и масштаба личностям.

Кстати, о масштабе личности. Про своего кота Глюка, который был небывалого роста, Ахматова говорила:  «полтора кота». И про Бродского она вдруг сказала: «типичные полтора кота». Имея в виду не физические данные, конечно.