Желудковская Анна, художник (Аня Жёлудь)
Девушка в полиэтиленовом платье.
Ане Желудковской 23 года. Она ворвалась в петербургскую, а
недавно и в московскую
художественную среду, как метеор. За три последние года у неё было 8 персональных
выставок, она участница почти всех крупных художественных городских проектов, член выставкомов и наставница
идущих следом. Недавно творчеством Желудковской
заинтересовался М.Шемякин. Планируется выставка художницы в Шемякинском
центре.
-Аня, как ты думаешь, в чём причина твоей быстрой успешности?
-Сопротивление
всем нормам- это лучший путь, я это давно поняла. Мне
говорили, что самое страшное- смешивать зелёное и
красное. Я это обожаю делать. После фестиваля боди-арта
я обожаю носить платья из полиэтилена. Платье носят, чтобы приукрасить себя,
или что-то скрыть, я предпочитаю истину во всём. Я ненавижу банальные
условности социума и складывающиеся из них налаженные жизни. Когда я оказываюсь
в покое и стабильности, внешне защищенной, я умираю внутренне. Не знаю, что
движет мной, может чувство разрушительной эстетики, заложенной в противовес
генетике моих гармоничных предков.
-А учителя? Неужели было только сопротивление всему, чему тебя учили? Тебя считают ученицей А.Лоцмана
-И Сергея Бакина, и Анатолия Васильева…
-Ученичество связано с любовью?
-Можно любить картины и не связывать это с человеком.
-Тебя интересуют общение с теми, кто старше?
-Да. Моя душа взрослее, чем моё тело. Мне неинтересно с ровесниками. Все мои близкие друзья- это мужчины и женщины, которые на 15-20-30 лет старше. Я с удовольствием погружаюсь в их проблемы. Мне хочется понять, что ждёт меня дальше. Недавно в метро со мной познакомился 17 летний мальчик. Я поняла, что ещё молодая.
- Говорят, ты из леса приехала.
-Да, мой отец –лесник. Сначала он был военным, любил охоту, часто брал меня с собой в лес. Потом стал лесником. Я даже два года жила одна- в отдельной квартире. Мать и отец были далеко, мне было 12-13 лет, и я жила, как хотела. Потом родители приехали, ужаснулись, взяли меня с собой в деревню. Там я поняла, что такое нравственность. Что это очень серьёзно. Чтобы тебя считали хорошей, надо ею быть.
-И как складывались твои отношения с маститыми художниками в городе?
-Мне было 17 лет, когда я первый раз принесла на осуждение "корифеев" изобразительного искусства свои графические листы для выставки в Союзе Художников на Большой Морской. Тогда я училась на 1-ом курсе в училище Н.К. Рериха. Мои акварели при всей их академичности вполне сносно смотрелись в рядах петербургских графиков. Но уже через полгода я раздражала матерых живописцев на тех же выставках в Союзе художников, так как допуск к выставкам студентов перечит законам Устава. Мне тогда нравилось сопротивляться порядкам и дразнить алчных собак. Мне тогда необходимо было находиться в состоянии борьбы – вытащить из мастерской картину и поместить ее в окружение "шедевров". Мое мировоззрение менялось, может быть, слишком интенсивно, вместе с ним менялись техники, темы, материалы, приоритеты. Сначала изображаемые мной предметы стали терять мелкие детали, затем появился особый интерес к цвету, к цельному пятну. Потом меня абсолютно перестала тревожить иллюзия пространства в плоскости, и я оказалась за территорией школы реализма. Так я попала в IFA, международную федерацию художников, оплот абстракционистов авангардистов. До сих пор не поняла, как они меня приняли; то ли отсутствие образования не разглядели, то ли я им понравилась, но в любом случае это подтверждало удовлетворительный уровень моей живописи.
-Твоё художественное образование до сих пор незавершенно. Почему?
-Сначала я училась на штукатура-маляра в реставрационном лицее в Купчино. Очень быстро сдала программу – за год вместо трёх, и делать мне там уже было нечего. Кстати, отсюда у меня сочные фактуры. Из Мухинского и училища Рериха я сбежала по причине идеологических расхождений с руководством.
-Но прежде чем сбежать, туда надо было поступить! Что-то же заставило тебя искать образования в традиционных структурах...
-Изначально оттрубить шесть лет в этой антитворческой системе мне не хотелось, но мной двигали две вещи: первая – чувство одиночества и изоляции от полноценной среды, вторая – больное самолюбие, жажда самоутверждения. Я выбрала отделение декоративно-прикладного искусства, чтобы обезопасить мою живопись от посторонних вмешательств. Кстати, день зачисления моего в художественно-промышленную академию был днем открытия моей, уже, на тот момент, не первой персональной выставки в одной из лучших галерей Петербурга, а именно, в Борее. Мне это совпадение показалось символом того, что я придерживаюсь верного курса. Учебный год начался со смерти моей мамы, которая была дня меня якорем и одновременно маяком. С первого курса мне пришлось всё решать самой. У меня появилось ощущение времени, которое заканчивается, появилась боязнь не успеть.
-И что тебе мешало быть студенткой?
-Я
продолжала писать картины, выставляться и пыталась изо всех сил хорошо учиться.
От художнической среды я скрывала свое студенчество, от академиков старалась
утаить свои творческие амбиции, что привело к расколу… Хотя этот
раскол в начале давал своеобразное полезное напряжение, все равно я оказалась
на пороге выбора. В течение двух курсов я писала каждый семестр: "Прошу
отчислить по собственному желанию", но потом реабилитировалась, и меня
восстанавливали, потом перестали отчислять. Во всей этой суете самым, наверное,
отягощающим стало мое увлечение керамикой. Из-за этой чертовой привязанности к гончарному кругу я устроилась работать на
нашу кафедру уборщицей, чтобы иметь доступ к станкам в мастерских и оставаться
в ночное время суток в стенах академии
для воплощения своих идей, которые не соответствовали учебным нормам. Соответствие
им было уже самообманом. Этим тоже все мое приключение не ограничивалось. Так
как для работы было мало иметь ключи от аудиторий, мне пришлось затеять
любовную историю с нашим преподавателем, под контролем которого осуществлялись
обжиги и выдача глины. В общем, за
керамику я отстрадала по полной. Я мечтала создавать
монументальные объекты, воплощающие синтез скульптуры и живописи, а на керамике
мне приходилось иметь дело с 5 граммами лазури и
-Страсть к живописи у тебя врождённая?
-Я рисовала всегда. В 17 лет пошла позировать в Дом художника, чтобы посмотреть, что такое художники, как они живут. Они расплачивались со мной красками, холстами, кисточками. Это то же самое, как если бы подсадили на наркотики. С тех пор это как болезнь. Я не могу без живописи, без творчества. Это потребность организма. И это очень жестоко. Современное искусство- это удел богатых. У моего друга режиссёра независимого кино Эдика Шелганова один немецкий кинорежиссёр спросил: «Зачем ты занимаешься кино, если у тебя нет денег? Вот я занимаюсь, потому что у меня папа- банкир». Это очень точная формулировка проблемы.
-Но ведь есть же преуспевающие художники…
-Есть псевдопреуспевающие, те, которые поднялись на волне перестройки. Но и они живут трудно. Кризис традиционной живописи. Мои ровесники все живут иллюзиями. Вот, закончу графический факультет. Стану большим- и дадут мне писать большие картины… Но это всё не так.
-А как?
-Я застряла
между времён. Я не такая, как те, у кого я училась. Я не принадлежу к их
поколению. Я не принадлежу к поколению-next, к тем, кто учится в Про-арте наиновейшим течениям современного искусства. Мне
нравится плоть. Живопись, которая самоценна сама по себе, живопись как кусок
жизни. Картины консервируют эмоции, цвета своего времени. Но мне не хочется быть старомодной,
отрываться от современного бесплотного искусства. Картины сейчас неинтересны, интересно моё
платье из полиэтилена… Современный человек, состоящий из потоков масс-медиа, перестаёт воспринимать статику. Художнику, чей пик творческой
активности приходится на рубеж веков, рассчитывать не на что... Мы – застрявшие
между времен, между эпох. У нас нет временных отрезков
– лет и столетий. В лучшем случае мы подпадаем под определение «начало века»...
«Начало века» – это состояние
целостной невнятности, тем более в искусстве. Любая форма арт-деятельности
сегодня, как правило, принадлежит к концу века ушедшего, XX-го, а в действительности – пустота:
пустота действий, звуков, взглядов. Абсолютная непринадлежность –
характеристика нашего поколения. Может быть, это и есть самое лучшее время для
творчества... Будучи заложником предметного ощущения цвета, живописных
рефлексий на окружающую среду, художник вынужден сегодня осознавать свою
никчемность. Он как никогда обеспокоен актуальностью живописи – оживлением
неподвижности, хранящимся в ее природе. Пытаясь продлить существование картины,
он старается выйти за пределы холста. События в жизни становятся причиной для
творчества. За каждым моим холстом – события жизни женщины: «эротизм по Белле»
– живопись по Желудковской. Им свойственна новообретенная живописная физиологичность.
Я не боюсь говорить о том, что моя живопись плотская. Когда я оказываюсь
нереализованной как женщина, я становлюсь художником...
-Всё по Фрейду?
-Сначала я сильно влюбляюсь. В душе возникает сильная пустота, и её надо чем то заполнить. Тогда то я начинаю писать. Картины, стихи. Делать проекты, фильмы. Когда нет ни того, ни другого, опять возникает пустота, которую надо чем-то заполнить. Лучшее средство от этого состояния- алкоголь.
-Пиво?
-Нет, самое лучшее-водка.
-Судя по твоему здоровому виду, из вариантов «пить, любить или работать» ты всё же предпочитаешь последние два чаще? Хотя один из твоих проектов назывался «Фригидность»...
-Это была выставка «Фригидность» в ИФА. Всё началось с того, что я обозвала жёлтую зажигалку фригидной. Денис Шевчук стал мне поддакивать, и всё жёлтое вокруг мы отнесли к состоянию фригидности. В сущности, это была неудачная выставка, характеризующая мою корявую концептуальность. Но она позволила молодёжи из Мухинского попробовать свои силы в экспериментальном проекте. Когда все пути у молодых перекрыты, возможность сделать выставку была для них праздником.
-А после жёлтого периода у тебя настал период лазоревый?
-Да. В Москве, в галерее «ЕХРО88» у меня прошла выставка «Цветной грех». Там всё было нежно-голубое.
-И с чем это связано?
-Художник рефлектирует на цвета своего времени. Художник- самый тонкий проводник цвета. Лазоревый был порождён 300-летием Петербурга. Появилось много отреставрированных зданий в центре. У них такие милые яркие фасады- розовые, зелёненькие, голубые. Хочется их писать. Гамма города стала очищенная, весёлая.
-А почему любить цвет- это грех?
- Художник растворятся в предметности, теряет себя. Он как-бы подносит миру зеркало. Вещь может пожелать себе другого человека. Человек предполагается вещью, как условие любви. Человек- территория любви для вещи. Он противен Богу, он желанен низменному миру.
-Главное, это желание быть?
-Для того чтобы вернуть себе
ощущение собственного тела, мне необходимо пережить судьбу безумно розового
кувшина или белой бездарной вазы, содержащей в себе «Неподаренный
букет». Клены и тополя своей фалличностью похожи на
мужчин, у каждого свой характер, и нарисовать лишь один клен для меня мало.
Постепенно они выстраиваются в шеренгу – она же «Аллея у Инженерного замка».
Картины с изображением матраса в горизонтальном или вертикальном положениях –
это просто воспоминания... А неоднократные появления гаражей – все-таки желание
обрести постоянство, уют и тепло дома. У него должны быть хотя бы стены и
обязательно угловатая крыша, чтобы дождь и растаявший снег стекали с нее. Этот
дом может быть и голубым, и розовым, и звонко-зеленым, лишь бы он БЫЛ, поэтому
иногда я рисую три гаража сразу. Но тут же у меня возникает желание быть – быть
просто собакой. В размышлениях о том, какой именно, появляется «Собачья стая»,
а дальше – «Собачья свора», потому что все-таки это неправильно – быть собакой,
впрочем, как и кошкой... Пожалуй, лучше написать еще одну вазу с цветами...
