Кончаловский
Дудина Ирина
Об эволюции мира и картин.
В Русском музее до 15 июля будет проходить выставка работ Петра Кончаловского «К эволюции авангарда». Название выставки абсолютно соответствует представленному, 93 картинам и графике из коллекций Русского музея, Третьяковки, фонда Петра Кончаловского и частных собраний..
Пётр Петрович Кончаловский, дед кинорежиссёра Андрея Кончаловского, родился в семье переводчика и издателя Петра Кончаловского в 1876 году. Юность Петра- это увлечение французским искусством, Сезанном, Ван Гогом. Это фантастически радостные натюрморты и портреты, написанные импрессионистическими жирными полосатыми мазками. Это удивительные дышащие сказочной весной «Ирисы», это версальские плющи, вызывающие ощущение запахов старого парка. Это морские французские пейзажи, где аромат мира передан во всю мощь, морская вода так изумрудова и так иссине-черна на горизонте, яхты так рельефны, дома так пропитаны золотым солнцем… Но была и Россия с её мостами, берёзами, домами в глухой провинции и с кафкианской тоской. Размах крыльев художника той поры- необыкновенный. Редиска- так это такая чувственная нежная редиска с белыми хвостами. Лимоны- так это такие лимоны, как бы вылезающие с холста своей угреватой кисло-пряной цитрусностью.
В 1911 году Пётр Кончаловский становится идеологом и основателем общества молодых хулиганистых художников «Бубновый валет». Художники отворачиваются от коричневато-угрюмого реализма и рафинированного академизма, они смело втягивают в свою эстетику нарядность лубка, смелую простоту лавочных вывесок, импрессионистическую воздушность и цветастость. На портретах той поры Пётр Петрович- это такой почти купец какой-то, самоуверенный успешный преобразователь, почти Пётр Первый мира искусства. Плюс озорной зелёный галстук. Женой Петра Кончаловского была дочь знаменитого русского художника Василия Сурикова. На чрезмерно крупных монументальных автопортретах с семьёй- с женой и детьми- мы видим какого-то властелина гармонии с миром, отца патриархального традиционного семейства, где все члены на своём крепком месте, жена Ольга Васильевна- это настоящая жена, не красавица, не худая богемная истеричка, а по матерински подрасплывшаяся женщина с верными глазами. Дети- это дети, крепкие, яркоглазые, сбитые для крепкой уважительной жизни. Эта тяга к необычайной крепости и яркости бытия особенно видна в работах Кончаловского испанского периода. Если уж матадор- то таких въедливо солнечных красок, где чёрное- чернее не бывает, белое- белее не бывает, и всё это сцеплено таким идущим из глубин цвета зелёным…
В годы революции полотна Кончаловского становятся совсем сезаннистыми и кубистическими, будто сама плоть мира претерпевает земле- и воздухотрясения, всё сорвано, смещено, наползают тектонические складки друг на друга. Самый дрожащий и трепещущий портрет- это портрет скрипача Ромашкова 1918 года. Из полотен, клонящихся к монументальной врезанности в бытиё поражает «Фабрика в Нарве» с такими розово-цветочно-кирпичными стенами, что дух захватывает.
И следующий зал- будто другой художник. С 1917 года Кончаловский, как и все авангардисты, принимает революцию, сотрудничает с Моссоветом по делам искусства, входит в Совет мастеров при профсоюзе работников искусств. Ещё дышит полной грудью роскошный «Мир искусства», ещё собраны воедино все соки старой истончено-декадентской России и России новорожденной, весенней, надеющейся на всё самое прекрасное и утопическое. Но что-то произошло. Поражают монументальные полотна новгородского цикла. Вместо творчества богемного интеллектуала, жителя мира, вобравшего в себя всю возможную рафинированную европейскость и играющего в русского купца, мы видим мироощущение какого-то другого человека. Огромные картины с изображениями крестьян ужасно похожи на заказные работы советских художников для украшения стен вокзалов. Куда-то уплывает смачность и визжащий восторг перед диапазоном мира. Крестьяне имеют налёт какой-то слащавой идеологичности. Рыбаки с озера Ильмень ещё плавают по какой-то совсем уж фантастической сиренево-радужной воде, один из них упёртый заскорузлый собственник-брюнет, другой- блондин с бородкой, являющий собой славянские гены. Но всё как бы подёргивается флёром советской сталинской сладкости. И сладкость эта, такой своеобразный гламур периода развитой империи, она в работах Петре Петровича всё больше нарастает, пока не доходит до своего полного апофеоза в каких-то совсем неприятных сиренях в двух корзинах и подражаниях Снейдерсу в изображениях убиенных петухов и баранов, выложенных на кухонный стол.
Изменятся даже отношение художника к обнажённым телам. Вместо тел интересных, раскованных- происходит воспевание тел простолюдинских, пролетарских. Какая-то голая, посредственно раскормленная блондинка смотрится на своё личико прислуги в антикварное зеркало. Появляются какие-то голые крепкие парни с крепкими задами, они ещё отсылают к каким-нибудь рафинированным французским стихам и романам, но их рабочая простота нарастает, чтобы в картине 1939 года дать нам образы испанских пионеров в трусах как совсем уж каких-то эталонных, тиражировано гармоничных членов передового строя. Поражает «Полотёр» 1946 года и портрет Мейерхольда 1938 года. Мейерхольд лежит как завалившаяся куколка с терьерчиком на груди под немыслимо авангардно прекрасным ковром, волосы у него как бы стали дыбом- но в горизонтальном положении. Полотёр в алых трениках- это какой-то античный бог с закрученными узлом ногами, это какой-то Геракл в плену у Омфалы, какое-то странное послушание и испытание неимоверного красавца полотёрской должностью. Мне показалось, что в этом образе Кончаловский передал весь трагизм русской революции, надругание над алым цветом и алыми идеалами.
Шедевры позднего Кончаловского, получившего в 1942 году Сталинскую премию, а вскоре ставшего и академиком Академии художеств СССР,- это портрет Алексея Толстого и пейзаж «На полдни». Алексей Толстой, такой русский аристократ, гениальный писатель, превратившийся в какого-то надменного официозного индюка в галстуке, сидит на фоне деревянных досок, на столе перед ним изящный старинный штоф и сталинское современное мясо- огромный окорок с отрезанными лиловатыми ломтями. Изображение красноречивее всяких слов. Гигантский пейзаж 1947 года со старыми дубами, благостной речкой с солнцем пронзённой водой, в которой равно приятно купаются голые мальчики и упитанные коровы- это какой-то апофеоз сталинской утопии. В эту речку, под эти друидские дерева очень хочется, очень хочется войти, чтобы соединились вместе- чистая, возделываемая человеком природа, дружба коров и людей, уважение к старым деревьям и юной человеческой голой жизни…
Такая вот эволюция авангарда. Кончаловский говорил, что «живопись- это необходимая принадлежность мира». Каков мир, такова и живопись. Кончаловский был верен меняющемуся миру.