СЕРГЕЙ НОСОВ
ТАМ БИЛИ ДЕДУШКУ КНУТОМ…
Сергей Носов- автор многочисленных пьес, рассказов, романов «Хозяйка истории» (2000, Амфора), «Дайте мне обезьяну» («2001, Олма-пресс; 2003, Эксмо), «Член общества, или Голодное время» (2000, Борей-арт; 2001, Амфора). Участник поэтической антологии «Поздние петербуржцы».
-Для каждого в Петербурге- свой
Центр. Центр вашей личной ойкумены- Сенная, судя по всему? Вы живёте в
– Да уж. Я не только живу в трехстах метрах от Сенной, я здесь и родился – в старой квартире с окнами на Фонтанку. Мой дед перевез семью сюда более семидесяти лет назад, а теперь в этой квартире вырастает четвертое поколение. Ну а что Сенная? Сенная и Сенная. Через Сенную каждый день хожу. Собственно Сенная меня ни чем особенно не привлекала, пока я не поселил на ней своего персонажа – героя романа «Член общества…». И вот тут что-то произошло. Я посмотрел на Сенную другими глазами – его, моего персонажа. А мой персонаж оказался человеком внимательным и где-то немного с приветом. Влип он в историю. Потому что Сенная – это вся наша история (в том числе, история литературы). Мне кажется, я Сенную как-то верно почувствовал, угадал. И она меня наградила за это массой невероятных впечатлений. Книга «Доска, или Встречи на Сенной», которую мы написали с поэтом Геннадием Григорьевым, как раз о том. Я теперь, в самом деле, связан с Сенной. Или нет: мы с ней повязаны.
-Ваши предки тоже имели связь с Сенной?
-Моему отцу восемьдесят один. Он помнит Сенную еще с гигантскими павильонами из железа и стекла. Рядом располагался конный рынок. Тогда у мальчишек была забава – воровать кнуты у извозчиков. Мой отец тоже испытал себя на этом поприще. Извозчик следил боковым зрением, как подкрадывался к нему мальчуган, а потом взял и стеганул кнутом с оттяжкой – едва не перебил надвое. Для моего отца это просто случай из жизни, своего рода «урок». С одной стороны вроде бы «за дело», а с другой – ужасно обидно и больно. Урок, однако, еще и в том состоит, что мой отец разделил участь музы Некрасова. А ведь Некрасов, как теперь известно, все нафантазировал, не мог он видеть, как били кнутом на Сенной, потому что «торговая казнь» к тому времени уже не практиковалась. А вот мальчишка, которому предстояло учить наизусть некрасовские фантазии о кнуте, получил свое на Сенной по-настоящему – как бы в оправдание гуманистического пафоса великой русской литературы. На Сенной вообще многое склонно перекликаться со многим. Часто одно пародирует другое. Бессмысленная Башня мира выросла как бы со смыслом (хотя и вне какой-либо связи с замыслом устроителей) – где? На том самом месте, где Раскольников целовал «эту грязную землю». И смысл-то у нее какой-то паразитарный.
-Да, сложные отношения у яйца и цыплёнка… Кто кого породил… Я слышала, что замысел романа «Член общества, или Голодное время» также имел свой мистический толчок в реальности. Однажды потолок в вашей родовой квартире обвалился, и оттуда выпали человеческие косточки…
– Наоборот. Я написал роман «Член общества…», где среди прочих была затронута тема, так сказать, антропофагии (только ленинградская блокада здесь ни при чем, там иная история, современная!), вот мне и напомнили, как лет тридцать назад – задолго до романа – после очередной протечки обнаружились косточки над потолком, вроде бы младенца… Что-то действительно припоминаю, какие-то разговоры тех лет… Но тогда родители, по-видимому, не захотели травмировать мое подростковое воображение. Потолок у нас, кстати, падал несколько раз – то там, то сям; старая, говорю, квартира. Я потом расспрашивал о соседях сверху. Ну, жила во время блокады странная женщина, поговаривали о ней всякое… Не знаю. Нет, не знаю. Шестьдесят лет прошло.
– Может и не человечьи?
– Кошачьи.
– А что с ними потом стало?
– Ничего. Захоронение все-таки. Не надо трогать.
– Обратно положили?
– Сменим тему.
-Хорошо. В романе «Член общества» разворачивается история о том, как в тяжкие времена перестройки главного героя обогрело и прикормило общество библиофилов. А потом его съело. То есть основная тема романа- ужас перед пожирающими тело объятиями культуры?
– Сама по себе культура не плотоядна. Ест не культура. И не бескультурье. И не что-нибудь этакое. Люди едят. Был человек – и: ам-ам… Честно говоря, не мое это дело толковать собственные тексты, но один мотив, присутствующий во всех трех романах, я назову. Это потребление ближнего. В самом широком смысле, разумеется.
-Любители «маргинальной сфрагистики»- последнее означает науку о печатях- они же и тонкие знатоки литературы и культуры второй половины 19 века. При чтении романа возникает глубинное отвращение к пыльным антикварным объятиям позапрошлого столетия, романтизированного и застывшего. При праздновании 300 летия Петербурга вся эта пыль вылезла наружу. Пышные празднества поражали своей неадекватностью современности. Петербург превратился в оплот отстойного консерватизма, в демонстрацию лавки древностей. Будто не было 20 века на дворе, и всё, чем может Петербургская культура гордится – всё это было до 17 года… Эрмитаж- «русский ковчег», замшелый Мариинский с его столетней давности балетом и музыкой, вневременной певец-доктор А.Розенбаум на Дворцовой площади…И фрегат с логотипом водки «Русский размер» посередине Невы…
– Меня, ценителя фантасмагорий, 300-летие в этом отношении несколько разочаровало: было, конечно, замечательное нашествие памятников со всего света и появление изумительных новообразований на той же Сенной, но в остальном все прошло достаточно гладко, предсказуемо, ровно – в соответствии с планом, сценариями, установками. Здравый смысл, как ему и положено, торжествовал. То ли дело 7 ноября 1991 года, вот уж незабываемый день. Отмечали неизвестно что, неизвестно в какой стране, в каком городе (полу-Ленинград, полу-Петербург); угрюмые толпы демонстрантов со взаимоотрицающими лозунгами спешили на Дворцовую, очереди за хлебом тянулись из булочных, над городом изображали что-то из себя истребители, кто-то прыгал с парашютом, кто-то пел обличительные куплеты, кто-то прыгал в мешке, возили Великого князя по улицам, а в лицо ангелу на колонне светил снизу прожектор. На Сенной в этот день не допустили барахолку, лишь старушкам было дозволено продавать раскидайчики, я купил, поддержал местного производителя. В «Члене обществу» этому дню посвящена глава, самая сюрреалистическая – ничего не придумано.
-Роман «Член общества» запечатлел атмосферу конца 80-х. Роман «Дайте мне обезьяну»- конец 90-х. Чем были для вас 80-е и 90-е, в какую сторону движется история России на ваш взгляд?
– В середине восьмидесятых мы перенесли приступ коллективной эйфории, граничащей с массовым психозом. Какое-то обостренное, гипертрофированное восприятие действительности, нашей истории, самих себя. Кашпировский, миллионные тиражи толстых журналов, грандиозные политические представления в прямом эфире, с которыми не мог конкурировать никакой футбол. Дерзость, доверчивость, глупость, истерика, восторг. Помню, Саша Соколов, приехавший из заграницы, выступая в ЦДЛ, говорил: Москва сейчас – это самое интересное место на земном шаре. Потом «перестройкой» обожрались до такой степени, что и вспоминать ее никому не хотелось. И что-то не вижу охотников из числа литераторов, готовых осмыслить «духовный опыт тех лет», – между прочим, весьма уникальный. 90-е – это уже «прощай, надежды», время похмелья, жизнь после Поражения. Можно жить очень весело и даже легко, и даже красиво, и даже очень достойно, должным образом смоделировав свой приватный мирок, но, если говорить о стране в целом, все пропитано воздухом тотального Поражения. У меня весьма пессимистический взгляд на будущее, поэтому не буду его навязывать. Тем более, знаю, что ошибусь, так же, как и любой, кто будет рассуждать о будущем. Концептуалисты из президентского окружения, и те ошибутся. История обманет всех.
- В романе «Дайте мне обезьяну» имя кандидата в депутаты Анастасии Степановны Несоевой при помощи поэта-анаграммиста Г.Григорьева превращается в слоган «А новая невеста- она нас и спасёт!». В романе «Хозяйка истории» главная героиня обладает паранормальными способностями, которые позволяют ей стать хозяйкой истории. Вы сторонник нового матриархата?
– У меня была возможность поработать на пиар-кампанию нового матриархата в рамках одного большого города, но я как раз до этого смоделировал нечто подобное в «Обезьяне», которая вышла в свет за два года до реальных политических событий. А повторять в жизни то, что сам описал на бумаге, это уж слишком абсурдно даже для такого постабсурдиста, как я. Пришлось отказаться.
-И несколько слов о женском оргазме, пожалуйста…
– Это вопрос, как я понимаю, не столько ко мне, сколько к г-ну Подпругину, персонажу «Хозяйки истории». Его жена обладала уникальной способность пророчествовать в момент оргазма, чем и пользовались спецслужбы с помощью мужа-инициатора, а он при том мнил себя великом сексопатологом. Впрочем, слово «оргазм» в романе почти не используется, слишком уж невинный роман, почти пуританский. К тому же Подпругин, этакий самодовольный интеллектуал-идиот (оригинальный типаж, которым автор без дураков гордится), больше всего интересовался особенностями своей собственной половой конституцией. Роман уже был опубликован, когда мне вдруг пришло в голову продолжить теоретические изыскания Подпругина применительно к петербургским памятникам. Я исследовал их половую конституцию по одному параметру – так называемому трохантерному индексу (отношение роста тела индивида к длине ноги, а что это означает, см. любой справочник по сексопатологии или «Хозяйку истории») и пришел к поразительным выводам. Дважды выступал с докладами, кое-что опубликовал. Чем Медный Всадник отличается от шемякинского Петра? Уровнем половой конституции. Говорит ли это о чем-нибудь? О многом. Тема слишком обширная. Не сейчас.
- В книге «Доска, или Встречи на Сенной», написанной вами совместно с поэтом Геннадием Григорьевым, можно прочесть: «Сенная- колыбель фантасмагорий». Вы на глазах у читателя мифологизируете настоящее…
– Настоящему вообще свойственно мифологизироваться. Как только нам становится ясно, что происходит, мы начинаем мифотворчествовать. Потому что реальность все-таки не совсем такова, как мы ее представляем. Я просто пытаюсь установить связи и соответствия, другими не замечаемые. Разве я виноват, что эта чертова башня выросла на месте поцелуев Раскольникова? Есть тому объяснение? Есть. Материализация коллективного бессознательного, говоря грубо.
-Вы сами –замечательный поэт. («Я стою со зверёнком…со зверем. Он за пазухой, короткохвостый. Если жизни свои соразмерим, то у нас одинаковый возраст…»). Но в упомянутой книге вы предстаёте как комментатор поэмы Г.Григорьева. Почему вы забросили поэзию и занялись прозой и драматургией?
– Просто в один пасмурный день я перестал ощущать внутреннюю необходимость писать стихи. Может быть, буду опять когда-нибудь. По-другому. Но для этого должно что-то щелкнуть внутри. Нельзя же поэзией заниматься как гимнастикой. Стихи должны сами требовать, чтобы их сочинили. Я, кажется, единственный в «Поздних петербуржцах» так и не выпустивший поэтической книги. А что до прозаических текстов и пьес, это, знаете, как дети, только разнополые. Вроде идея есть, а что родится, еще не знаешь. Просто я к драматургии отношусь как к роду литературы. Не всякой прозе надо быть прозой, иногда ей лучше было бы родиться пьесой.
-Поэт Григорьев – участник пиар-кампании в книге «Дайте мне обезьяну». Поэт, писатель, режиссёр Герман Косолапов, - деятели артсцены, как и в романе В. Пелевина «Генерация П» оказываются теневыми генералами, продуцирующими реальность. Спившиеся неудачники, жалкая творческая интеллигенция, но каковы последствия! Фантомы материализуются! Кому принадлежит власть в обществе супермаркетов -пиарщикам или президентам?
– Если я скажу, кому принадлежит власть, буду опять мифотворчествовать. Не знаю, кому принадлежит. Может быть, никому. Может быть, это нам только кажется, что власть принадлежит «им» (кому-нибудь им). А «им» тоже лишь кажется, что им принадлежит власть. Что они управляют чем-то. Что они на что-то воздействуют. В первом приближении с учетом нашей специфики власть принадлежит тем, у кого доступ к мозгам. TV-картинка: два-три сюжета в новостях, один клип – и победа на выборах. Вроде бы аксиома. Только власть ли это? Над кем? Над чем? И зачем? Для чего?.. Политтехнологам власть принадлежит постольку поскольку. Поскольку они жрецы при фараоне. Бывает, когда власть не принадлежит сама себе. В «Обезьяне» как раз и рассматриваются такие ситуации.
-Вы автор 15 пьес и член жюри конкурса молодых драматургов. Что сейчас происходит с драматургией?
– С драматургией все в порядке. Есть хорошие пьесы, есть хорошие драматурги. Образуются целые направления в современной драматургии, школы. А вот с театром что-то происходит, особенно с петербургским. Театр демонстрирует склонность к суициду. Похоже, театр серьезно решил, что способен обойтись без современной пьесы. И при этом остаться современным. То есть еще более осовременить Островского и Шекспира и еще более переосовременить Чехова. Но если бы даже современной драматургии не существовало, как думают некоторые (полный бред!), то это и было бы первым признаком тяжелой болезни прежде всего самого театра, потому как – что же это за театр, который позволяет рядом с собой умереть современной ему драматургии? Но, к счастью, драматургия жива. Стало быть, и театру еще не конец. Может, тем и спасется.
-Не кажется ли вам, что ситуация с драматургией отражает какие-то глубинные процессы, связанные с диалогом. Тоталитарное государство породило солипсистов, вопящих каждый о своём и не способных к продуктивному диалогу. Разве что к стройному пению хором, когда их сжимает общий кулак выгоды или страха.
– Неспособность к диалогу, проблема некоммуникабельности – давнишняя тема европейской пьесы, в частности, драмы абсурда. Соответствующие драматургические тексты с одинаковым мастерством создавали, например, Александр Введенский – при Сталине – и Ионеско – в условиях западной демократии. Один, правда, не издавался и был практически не известен при жизни, а другой был объявлен при жизни классиком. Но все равно: близкое создавалось совершенно в различных условиях. С другой стороны, на вполне демократическом Западе никогда не затухал жанр монопьесы. Сплошной монолог, и что? Возможно, речь идет о каких-то действительно глубинных процессах, которые надо рассматривать в метафизическом измерении, но вряд ли это связано с социальным жизнеустройством общества.
-В американских фильмах нет диалога. Положительный герой мочит отрицательного до последнего, ни о какой возможности договорится с ним по хорошему речи не идёт. Только убить. А потом американцы дружным строем идут к психоаналитикам и ложатся к ним на кушетки, платя деньги за возможность высказаться в докторскую пустоту и услышать из неё человеческий ответ.
– Бог им судья. У нас не так. (В жизни, а не в фильмах.)
-Вы – представитель так называемой Бореевской тусовки. Возвращаясь к идеям нового фундаментализма…
– Как говаривал незабвенный Семен Захарыч Мармеладов (извините за девятнадцатый век), надобно, «чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти». «Борей» – это то самое место, куда можно иногда пойти («…ибо бывает такое время…») и встретиться с приятными людьми, разделяющими твои взгляды на некоторые фундаментальные вопросы. Возможно, мы, петербургские фундаменталисты, скоро проведем очередную конференцию и оттянемся на ней по полной программе – рассмотрим проблемы Вселенной. Пора бы. Всей. Есть ли у Вселенной проблемы? А как же. Вселенная – это сплошная проблема.
