Валерий Попов

Валерий Георгиевич Попов- петербургский писатель, автор множества рассказов и повестей, являющих собой какую-то бесконечную сагу о семье Попова, возможно, это некая предтеча нон-фикшн. Книги автора напечатаны в толстых журналах и вышли во многих издательствах, отмечены премиями. Попов- создатель лёгких жизнерадостных текстов, иногда столь сочных, что они порой легко переходят в стихи: «Жали руки до хруста и дарили им Пруста». Одна из самых первых  повестей Валерия Попова  называлась «Жизнь удалась» и направила писателя по верному пути, приведшему его  сначала в  ряды  Союза писателей, затем  сделала его главой  Петербургского отделения и Пен-клуба. Кому –то рнравится читать, как «Грибники ходят с ножами», кому-то ближе более позднее «Третье дыхание» и «Горящий рукав», за которые писатель недавно получил царскосельскую премию…

 

МОЯ МУЗА-ПРОВОДНИЦА

-Валерий Георгиевич! Вот только что вы получили Царскосельскую художественную премию-2006 вместе с Жоресом Алфёровым, Беллой Ахмадулиной, Чулпан Хаматовой. Немного странный список награждённых, но всё же – что вас  порадовало и что, быть может, огорчило?

-Порадовало, что встретил меня крепкий человек незнакомый. Он обнял меня, и я понял, что это спонсор премии, директор Царскосельского банка. Потом мы оживлённо с ним общались, крепко выпили,  он страстно меня обнял. Я удивился. Он сказал, что прочёл  всю мою книгу, что он до сих пор в восторге. Через два дня, когда я пришёл на филфак Герценовского институте на конференцию по современной литературе, мне не хватало там таких людей, таких банкиров явно там не хватало. Там не было ни интереса, ни знания литературы никакого. Когда я стал показывать новые книги питерских авторов, никто даже не поднял руки, чтобы книги взять- настолько у них у всех догматические взгляды на развитие литературы. Это как шампур, на который нанизывается по кусочку из каждого автора. Кто не нанизан- того нет.  Зашоренность и отсутствие интереса к иной литературе меня поразили. А они, эти филологи,  делают учебник, программу, по которым будут учиться будущие учителя. Там полностью закрыта современная литература, никого нет из питерских авторов- ни Конецкого нет, ни Крусанова.  Всё вычеркнуто.

-Интересно, какими принципами они пользовались при составлении своего шашлыка из кусочков современной литературы?

-Принцип такой- что всё должно быть новое, непохожее на прежнее, а эта непохожесть на прежнее- она стандартная. Это единственный критерий, хотя мы знаем цену таким критериям - зашоренность догмами постмодернизма- и больше ничего. Если человек не вписался в эту бодягу, не сел на эту дохлую лошадь, постыдился- значит его и нет.

-Позвольте, но постмодернизм же умер!

-Они его не хоронят! Это такое удобное чучело- можно ногу, руку переставлять, расчленять, ещё раз хоронить. Это всё живое развивается и гибнет, а этот картон останется вечно.

-В 70-80 годы филологическая наука тоже отставала от писательского процесса?

-Эта  бодяга началась уже тогда. В 70-е годы мой друг профессор Смирнов сказал: «Валера, прощай! Наступает постмодернизм! »,- и уехал в Германию. Сейчас будет 40 лет постмодернизму. С тех пор прогрохотало множество пустых телег, и чем пустее телега, тем громче грохот, тем больше интереса к ней. Постпостмодернизм, метаметафоризм- чем пустее, тем громче.

-А вы к какому направлению себя относите? В вашем творчестве полно постмодернизма!

-Если говорить о модерне, то я его горячий сторонник. Я никогда не любил унылый реализм. Гротеск, игра слов, ситуаций и смыслов- вот мой хлеб, точнее мой кофе. С этого гротеска всё у меня начинается. Я ещё в детстве, в 6 лет пытался детей во дворе рассмешить- говорил- вот это атланты, один босой, другой в ботинках. Я уже чувствовал что гротеск, сочетание абсурдов берёт читателя. Гротеска полно в моём первом  рассказе о шпионе, который забрался в творог- его там ловили, ловили, тогда он забрался в гору масла, которую надо съесть, чтобы  поймать врага. Гротеск всегда шире смысла. Как Пруст говорил- от литературы остаётся только гротеск. Гротеск- это моя фишка, как сейчас говорят. Потом я стал погружаться в болото жизни, и чем глубже гротеск в нём тонет, тем лучше. Когда он перегружен, когда он на грани смерти, тогда он ещё дороже. Недавно хоронили моего друга- было так уныло, я думал, что если бы он был бы жив, он бы дал нам всем по морде за эту тягомотину. И вдруг минута молчания -и  бульк-бульк- странный необъяснимый звук, будто он подлил себе в рюмочку. И всем стало весело, и поминки пошли весело. Гротеск это то, что отчаяние переводит в разрядку, в смех и отсутствие страха, это я и ловлю.

-Гротеск особенно хорош для кинематографа. Почему ваши отношения с кинематографом не выстроились?

-У меня есть одна пьеса «Седьмая квартира», она идёт в театре «Остров», и интересно получилось, что  театр этот совершенно нераскрученный, туда ходят люди совершенно случайные- парочки погреться. Они мешают действию своими репликами. Понятно, погреться пришли, а потом они совершенно захватываются действием, гротеском о чеченских террористах, любовной паре. Все персонажи моей пьесы под конец оказываются детьми одного старого бабника, который пришёл к новой девушке. Становится ясным, что все мы родные дети одного отца, убиваем друг друга, но отец у нас один. А что касается ВГИКа, где я учился на сценарном… Я закончил ЛЭТИ, и понял что надо дрейфовать в ту сторону, что мне надо залечь на 6 лет, пока я распишусь. Я думал, что лучше крыши, чем сценарный факультет. Я думал, что иду к богатству, роскоши, актрисам и всё такое. Когда я попал во ВГИК, то был потрясён невежеством публики, которая там оказалась.  В ЛЭТИ была элита, там я нашёл блистательных друзей, но вот жизнь так повернулась. Хотя ВГИК помог мне отлежаться. Я всё это описал в своих рассказах и повестях.

-А какими были  ваши первые шаги   в литературу?

-У меня есть рассказ, как Лёха Селиверстов, мой друг, работал проводником. И как благодаря ему я вошёл в литературу. Он ездил на поездах и рассказывал мне,  как выпивает со всеми в Москве- то с Тарковским то с Твардовским. Как с Аксёновым напился, потому что зарубили его поездку в Грецию, а потом пришлось его тащить домой. Так 3 года продолжалось- 3 года он возил мои рукописи в Москву, рассказывал, как Вася одобрил мои рассказы, а Трифоныч- нет. Или Трифоныч одобрил, а Исаич выкинул.  Я, наконец,  поехал  сам в Москву, и всё устроилось. Выяснилось, что, конечно, он ничего не возил. Это был мой первый и последний мой цензор.

-Вы поняли, что лучше всего быть пиарщиком самого себя без посредников?

-О, да. Я поехал в Москву, и тут же я познакомился с одной редакторшей, мы с ней тут же напились, оказались в каком то подвале на груде песка, я понял, что Москва моя, а Лёха мне отчасти не врал.  В зале Союза писателей был и Исаич, и Трифонович, но я увлёкся красавицей редакторшей.

-Как вы считаете, насколько писателю нужна писательская организация?

-Без организации даже водки не выпить. Нужно, чтобы кто-то это взял на себя, обзвонил друзей, достал пустую квартиру, привел туда женщину, которая будет закуски резать. Для любого дела нужна организация, хаос губителен. Поэтому писательская организация- это нормальная организация. Вот наша организация провела городской фестиваль, у памятника Гоголю мы вручали премию Гоголя, Невский увидел своих литературных персонажей после долгого отсутствия. Союз писателей пытается жителям города напомнить о литературе. Мы учредили премию Ахматовой, премию Заболоцкого, Маршака.

-Но всё же, что писатели в борьбе с филологической наукой  могут сделать?

-Только писать и писать. Но я в отчаянии, мы расходимся с филологами всё сильнее. Я показал на той конференции по современной литературе  свою книгу, которая вышла в издательстве «Эксмо», в серии «Красная книга русской прозы», меня издали вместе с Мамлеевым, Набоковым, Битовым, Бондаревым, Астафьевым. Ни одна рука не протянулась, чтобы хотя бы посмотреть. Остаётся только писать, поддержки нет. На филологов я надеялся, но получил от них страшный удар третьего дня на конференции, на магазинщиков я надеялся, но теперь в книжных магазинах всё больше продаются книги, которые сделаны не пером, а ножницами

-Как это?

-«Код да Винчи»- типично резанная книга, в ней нарезаны тексты из старых книг и заново склеены, а выдаётся книга за  откровение. Нарезать легче, чем прожить жизнь, издаться. Сейчас всё больше будут продаваться резаные книги, живые книги- всё больше сбрасываться. Остаётся надеется только на себя. И на друзей

-И на союз писателей.

-На друзей по Союзу писателей.

-А что делать молодым, которые ещё не обросли друзьями-союзниками?

 -Сейчас  сюда придут молодые писатели на семинар ко мне. Учениками их назвать –слишком громко сказано, они все разные. К тому же  я не знаю, чему их учить, куда звать. Заниматься жульничеством? Вписываться в схемы?  Будет скоро конференция в Липках под Москвой, туда приедут писатели даже из Владивостока. Я буду там  вести семинар от журнала «Новый мир» с молодыми писателями. Труднее всего столичным молодым-клановые жёсткости в столице особенно сильны. Если ты не работаешь под Сорокина- то уходи, ты не наш. Такие же клановые жесткости сильны и в провинции. Чем провинциальнее, тем яростнее их постмодернизм . Живое должно быть, но оно не востребовано.

-Всё же, наверное, советские структуры писательской жизни помогали выживать не только узкой кучке идеологизированных адептов строя, но и всем подряд, включая чуждых, молодых и талантливых писателей.  Наверное, к издателям было пробиться легче, чем сейчас.  

 -Мне помогало только живое общение с издателями. Я переходил из одного издательства в другое, меня подхватывало как- то. Сначала был гениальный «Советский  писатель»,  где были Кузьмичев, Успенский, Фрида Кац. Я не знал, что такое советская власть. Где-то там рубили, мне же говорили- в этот году не выходим, работаем дальше. Потом какие- то омоновцы, приватизация, в Дом писателей стали голые люди ходить загорать вместо писателей. Я понимал, что рыночное это рыночное. Ничего плохого, всё надо использовать. Сексом и насилием нас не испугаешь. Если уж мы советскую власть одолели, то уж это запросто. Я написал книгу «Будни гарема», понял,  что нужна весёлая сюжетная повесть. Я сидел в холодной даче, неотапливаемой, денег не было,  и писал «Будни гарема» –о трех  музах- музе коммерческой, музе западной и музе истинной любви. Все музы нужны, главный герой устраивается  между ними, со всеми тремя сразу. Я отвёз книгу в коммерческое издательство. Мне сказали, что мало секса. Я удивился- всегда много, а тут мало. Я встретил друга на Невском, Сашу Кабакова, пожаловался. Он дал мне телефон в Москве. Уже говорили вокруг про меня, что он уже кончился, никому стал не нужен,  не интересен. Приехал в Москву, сплю у матери в квартире, рядом брат. Унылое утро, красный флаг какой-то. Звоню, мне говорят: «О, вашу рукопись расчленили, читаем, всем нравится. Приезжайте в Москву!». «А я уже здесь!». Так началась дружба с «Вагриусом», растянувшаяся на три книги.

-А как насчёт дружбы с издательствами в Питере?

-Нет пророка в своём отечетсве. С Питером не дружу. Они не платят, нет издательств, которые бы вели линию современной прозы. «Амфора» – честь ей и хвала- ведёт линию современной прозы, хотя не знаю как там  платят. В «Геликон плюс» напечатался- мыльную оперу такую трогательную, её заказал мне  один американец. Житинский напечатал, но денег не дал. Издательство «Звезда» издало книгу моих эссе, размышлений о литературе, воспоминаний «Запомните нас такими». Это солидное издательство, но его книги  магазины не берут. Так что книги отдельно, издательства отдельно. Сейчас в «Логосе» выйдет «Горящий рукав»- там много фантастического и гротескового. Так что Питер- нет, не взят.

-Зато взяты толстые журналы!

-Ну, это главное счастье. Сначала у меня был большой роман с «Юностью». Потом  со «Знаменем»,  я получил кучу премий за лучшую прозу года у них.

-Знамя дали?

-Нет, бронзовую собачку и денег дали. Потом я пришёл в «Новый мир». Сдружились с ним. Там 5 моих больших вещей вышло. Там получил премию за роман «Третье дыхание»- как за лучшую вещь года. Но потом она же получила премию издательства «Эксмо». Так у меня сложились хорошие отношения с издательством «Эксмо». Я им послал свою повесть «Комар живёт пока поёт», написанную уже на компьютере. В ней   описываются последние весёлые месяцы перед смертью моего отца. И вдруг оттуда, из этого страшного коммерческого монстра, которым всех пугают, пришло сообщение. Мне позвонила прелестная женщина, сказала: «Мы берём вашу книгу».

-Но вот в Америки писатели обычно  идут в университеты, преподают там литературу. Так решается проблема конфликта между филологией и живым писательством. У вас есть желание преподавать?

-Желание есть. Я как то захандрил, хотел распустить свою группу молодёжи  здесь, в Центре современной литературы.  Мне было очень много звонков. «Валерий Георгиевич! Не надо, не уходите, нам будет скучно без вас!». Очень живые, интересные ребята. Они мне говорят: «Неужели вы всерьёз думаете, что что нам скажут, то мы и любим? Нам говорят –любите Елинек и мы её любим? Всё не итак. Нельзя форватизировать нашу жизнь, нас нельзя строить!».

-Всё же интересно, за что дают Нобелевскую премию в области литературы?

-За политику. В тоталитарных странах её дают бунтовщикам, в разнузданных странах- реакционерам. Это всё давно уже опера.

-А как вы отнеслись к присуждению Нобелевской премии Орхану Памуку?

-Книги его не читал, но очень видна политическая сторона- то, что надо в каждой стране надо поддерживать оппозицию. То, что он не мусульманский, а прозападный писатель-это неприятно. Слишком политизированное решение.

-А кому бы вы дали Нобелевскую премию в России?

-В России –Астафьеву. Это человек абсолютной подлинности, красоты, силы, лихости, непритворства. К сожалению, Москва очень здорово портит писателей. Писатели, попав в Москву, по 6  раз меняют шкуру. Сначала- прелестный писатель и любимец, потом настрочил исторических романов почему-то, потом он ведущий на телевидении. Это не даёт таланту выйти в люди.

-А вы, попав в Москву, тоже подверглись изменениям?

-Я не меняюсь, я пишу, пишу и пишу, больше 3 дней в Москве не бываю. Как сказал один мой приятель, в Москве можно каждый день пить, гулять и ничего не делать. Поэтому я бегу оттуда. Пропью деньги, потеряю билет- и сразу уезжаю оттуда. Однажды я умудрился потерять там авиабилет в Америку. Москва восхищает меня своей живостью, бойкостью, энергией, добротой. Москвичи мне сделали гораздо больше добра, чем петербуржцы. Москва два раза посылала меня на международные книжные ярмарки от России, а Питер этого не делал. Наш город хмуро смотрит на такого неформатного товарища как я.

-С чем это связано?

-С внутренней свободой.

-Да, что-то есть в нашем городе этакое- от человека в футляре. Холодный, консервативный, завистливый, подавляющий всё живое.

-Трудно сказать- по хозяйству, как профан, я не имею к нашему городу никаких претензий. Мне кажется, что мы цветём и не тухнем. Я был в Париже, там намного больше безобразных дел творится. Например, на бульваре Сен Мишель кафе «Ротонда» вставлена в уродливые бетонные коробки- и абсолютно никакого писка. Да, у нас, чтобы создать свой литературный миф, холить своих, говорят: «Идите вон, обойдёмся».  Тем не менее, я счастлив, что живу на Невском. Это самая большая удача в моей жизни, я  проскочил между коммунизмом и капитализмом,  успел вселиться в  квартиру Одоевцевой между большевиками и нынешними властями. При большевиках мне бы эту квартиру бы уже  не дали, а в новое время тоже не дали бы. Я вселился, когда работал ещё закон о предоставлении квартир писателям. Новые позитивные политические  силы пытались загробастать эту квартиру, но не удалось. Выходишь на Невский, и снимается половина стресса сразу. Раньше Невский был мне ближе, были точки. Был подвальчик на углу Садовой, был ресторан «Восточный», где можно было разгуляться с друзьями  с 6 рублями. Даже была «Сосисочная», где прекрасно можно было опохмелиться. Сейчас другие точки, другие декорации другого фильма. Места есть, а мест нету. Декорации без людей. Клубного места в Питере нет.

-А «Борей»

-«Борей», где собирается андеграунд… Это поколение неприкаянных и проклятых- оно оказалось на сегодняшний день самым организованным! «Борей», «Платформа»- всего пара мест в городе, где всегда можно встретить знакомых. Почти как раньше- придёшь в «Восточный», и там можно было встретить и Бродского, и Довлатова, и Симонова. Он находился там, где потом стал ресторан «Садко»- это угол Невского и Михайловской. Мы ходили туда, как к себе домой. Официанты давали в долг, спрашивали, почему  не заходим.  Довлатов, Бродский, Битов- мы все там нахальства набрались, молоды были, и уже нас так любили, даже официанты, даже милиционеры обожали- брали, а потом отпускали.

-Да! Сейчас такого не встретишь! А что вы скажете по поводу  судьбы Дома книги?

-На пресс конференции, посвященной этой теме, мне понравился господин Кузнецов, представитель новых хозяев. Он толково говорил. Это дом гениев. Там бегали Хармс, Толстой ходил животом вперёд, Олейников пробегал, Голявкин там падал с лестницы, Конецкий там пил под столом. Если в этом качестве- как дом гениев- его развивать и сохранять, то это будет дом номер один на Невском.  Это поняли новые хозяева. Теперь будут два дома книги- нам чем больше тем лучше, какой то конфликт существует, но пусть оба дома победят.

-Валерий Георгиевич, расскажите, как вы строите свой день, сколько времени в день пишите, а сколько- читаете…

-Я никогда не начинаю свой день с чтения газет. Один мой друг мне звонит каждый день- какая-то напасть на него из газет выпала, возмущается. Я  же читал одну немецкую брошюру, как построить свой день. Никогда не начинайте день с чтения газеты- это вычеркнутый день. Я встаю с блаженством, чай пью, кашу ем, пол часа блаженства, а потом счастье за компьютером, который оказался лучше машинки пишущей. Я боролся с компьютером года три, а теперь духовно и физически им наслаждаюсь. Там всегда висят два-три пространства счастливых, куда я могу погрузиться. Как говорил мой отец- лучший отдых –смена труда. Устал писать повесть- а там висит недописанная статья. Вот как раз сегодня писал статью о книге тех филологов, о которой сегодня уже упоминал. Статью назову  «Новейший учебник жизни», написал о том, что это по сути воспитание уродства, которое стало учебником. Вот откуда бездуховность идёт. Не в пивной, где как раз острое словцо можно услышать.

-И мат там духовный

-И поэты гениальные. А когда мат насаждают в подобной филологической книге, похоже, что бездуховность оттуда и катится.

-А что ещё у вас в компьютере тёплым облаком счастья висит?

-Повесть «По нашему». У меня рассказ есть «По нашему, по водолазному». В повести я хочу показать всю нашу вольность, лихость, дикость- что мы самые свободные и сильные любди на континенте, что мы прекрасны.

-Это вы честно так думаете?

-Да. Мы ужасно оборваны, но смелы, как никто. Мой герой и я там гуляем, как хотим, даже смерть там обставлена по нашему.

-А как же китайцы? Всё же они круче чем мы.

-Это одно из самых страшных впечатлений моей жизни. Такая хитрая напористая нация, которая всё абсолютно делает по своему, улыбается, соглашается, но всё делает как хочет. Мы там несколько дней прожили- ничего не было по- нашему.

-Наверное, китайцы, когда к нам попадают, тоже про нас так думают.

-Они  и у нас своё пробивают. Вот пробили же «Китайскую жемчужину». Да, это были жуткие впечатления от поездки в Китай. Хотя я обожаю путешествия, нет ничего лучшего, чем сюжет путешествия.

-Ваша муза- путешественница?

-Проводница. Всегда она меня отправляет. Повесть «По- нашему» зародилась в поезде. Я езжу только в общем вагоне, особенно когда за свой счёт. Когда едешь в общем вагоне- весь вагон твой, а не только несколько спутников. Как то пришла женщина в вагон, запихала везде свои клеёнчатые сумки, мимо пробежала какая-то молодёжь, эта женщина посмотрела, вздохнула и сказала: «Да, моя дочь не такая, как они». И стала рассказывать, рассказывала до утра, до утра  никто не лёг. Такая история, такая любовь. Такие рожи. С Чукотки сюда, потом обратно. Прелестные бандиты, ужасные начальники, чудесные звери нерпы. Хочу шубу из нерпы- сказала женщина мужу. Поехали убивать нерп под музыку. Музыку включают, приплывают нерпы, смотрят своими чудесными умными глазами- и люди их не смогли убить. Тут стало людей затирать льдами, и нерпы их спасли- вывели к берегу узким проходом. Как можно говорить, что литература кончается и жизнь кончается. Она тысячи таких историй рассказала!