Владимир Раннев

МУЗЫКА - ЭТО ЛОЖЬ

 

- Я не музыкант, и мне язык современной академической музыки кажется сложным, требующим интеллектуального усилия. Но аналитика сейчас не в чести, в моде сладкая успокаивающая эмоция. Вы чувствуете этот люфт?

- Да, сейчас академическая музыка является наиневажнейшим из искусств в смысле влияния на умы современников. Но от этого от нее не убывает: как и всегда, музыка остается способом ориентации в своем времени, оценки того, что происходит с людьми и их общностями, страной, миром. Поэтому не вся она сладкая и успокаивающая.

-А как живет новое поколение композиторов в Петербурге? У вас есть какой-то свой центр?

- А почему должен быть какой-то единый центр? Художественный ландшафт должен быть холмистым, полицентричным, лишь тогда можно говорить о каком-то процессе. В Питере есть несколько институциональных центров - Союз композиторов, факультет композиции в Консерватории, кое-что в Филармонии, музыкальные программы Института Про Арте, иногда Мариинка позволяет себе рискованные концерты и постановки. Есть и ничтожные крохи каких-то независимых проектов, инициированных подвижниками. Но есть и две проблемы: талантливой молодежи настолько мало, что ею трудно охватить даже те скромные ресурсы, которые есть. А для создания активной среды извне – приглашением ансамблей и оркестров с новым репертуаром, больших имен и громких оперных или мультимедийных проектов – требуются деньги. Деньги, конечно, есть, но их предпочитают тратить не на культуру, а на культурку – на что-нибудь благонадежное и благозвучное. Страна ведь села на стабильность, рисковать не в моде. А вот вторая проблема серьезнее: у нас до сих пор остается  вертикаль идей и суждений, привитая еще советскими иерархическими отношениями всех со всеми. Всякий фигурант музыкальной жизни – композитор или чиновник комитета по культуре – выстраивает свои отношения в этой среде по концентрическому принципу: в центре – нечто формально авторитетное и признанное, потом не очень авторитетное и не очень признанное, ну и так далее вплоть до маргиналов, которые какую-то там какофонию пекут для горстки адептов. И эта иерархия определяет чванливое салтыково-щедринское поведение: на чин выше – раболепие, на чин ниже – брезгливость. Здоровые отношения в музыкальном процессе, а значит и здоровье самого процесса, могут быть лишь по горизонтальной линии, без перетягивания одеяла между школами и стилями. Это вопрос даже не культурной политики, а творческой и, если хотите, гражданской вменяемости музыкального сообщества, особенно того, что близко к административным рычагам.

-Ну так надо работать с властями, просвещать и объяснять необходимость условий для развития современной музыки, так как только культура даёт настоящие бонусы стране, а не недра и боеголовки. С такими же проблемами сталкивается и современное изобразительное искусство.

- Визуальные искусства - это производство. Вот у художников есть мастерские, есть галереи, которые относительно независимы. Композиторы пишут дома, но современная музыка - это тоже производство, которое живёт и за пределами письменных столов, ей нужны репетиционные и концертные залы. Они есть, но подумайте только, в Питере нет ни одного зала, оборудованного под исполнение современной музыки. Посмотрите на барочные оперные театры – в них интерьер был частью действия. Для современной музыки нужен зал как некий «чёрный куб», лишённый направляющего дизайна, с мультимедийными возможностями, чтобы там звучали и сольные инструменты, и квартеты, и могли бы происходить перформансы, камерные оперы. Это должен быть зал на 200-250 мест, не больше. Как галерея, но для концертов.

- Почему так высоко ценится в современном мире музыкальная интонация? Почему так процветают музыканты, которым удалось какую-то пару нот написать? Их музыку  выпускают миллионными тиражами, народы их покупают с удовольствием. Почему так высока оценка музыкальных продуктов массовой культуры, и почему массовый потребитель не желает слушать сложные построения?

- Поп-музыка построена на типизированных формулах и требует от создателя особого таланта. У советского искусствоведа Бориса Асафьева есть термин «интонационная среда» - это окружающая среда тоновых и ритмических взаимодействий, которые близки к психосоматике повседневной жизни. Они ангажированы традицией, медленно мутируют. В песнях Аллы Пугачёвой можно найти массу интонационных формул, простых и ясных, которые ведут к романсам и даже старому крестьянскому фольклору. Они видоизменяются медленно, потому что апеллируют к праосновам слухового опыта. Массовая культура завязана на ясных и доступных ценностях - семья, покой, доброта, благополучие или тоска по ним. А «сложные построения» требуют усилий, они ведь про то в человеке, в чем ему нужно напряженно разбираться. Основная масса людей просто отмахивается от этого. На самом деле – от самих себя.

-А зависть вы испытываете к создателям такой всенародной музыки?

-Нет, просто у нас разные профессии.

-А вот  как же  Шостакович, он же писал массовую песню! «Нас утро встречает прохладой», например?

- Именно массовую, но не лирическую. Это просто его человеческая черта. У него в этом жанре не было такой проникновенной нотки, как у Соловьёва-Седого или Богословского. Вот, скажем, у Тихона Хренникова есть симфоническая музыка, но в языковом плане она нормативна для советской школы, там нет открытий, прорывов, которые бы дотянулись до каких-то бытийных первопричин. Зато все любят его песни. Я не считаю, что этот успех требует меньшего таланта. Но профессия это немножко другая. Это как художник и дизайнер. Второй просто обязан оглядываться на функциональность, доступность, удобство, оценивать ситуацию и ей соответствовать. Но хороший дизайн требует не меньшего таланта, чем диковатая продукция художников.

-При помощи музыки удобно манипулировать массами. Ведь так легко не разговаривать с людьми, не вступать с ними в общение, ничего им не объяснять, а просто направить их куда-то общей эмоцией, общим завыванием, выпустить гнев через пар слащавой песенки ни о чём…

- Музыка очень физиологична, ее адресат – наша нервная организация, это нас переворачивает, действует невероятно. Музыка  - это психотропное средство, что оценено всеми традиционными культурами с самых зачатков. Гендель ещё говорил, что музыка должна расширять печень и воспалять спинной мозг. Не головной, заметьте, а спинной, как раз тот, который отвечает не за аналитику, а за моторику нашего поведения, за его реактивность. Музыка - это язык акустических абстракций, то есть не более чем воздушных колебаний, и именно поэтому обладающий огромным потенциалом концентрировать и производить смыслы. Мы всё время пытаемся артикулировать свой опыт, назвать, понять связи, логику, пружины вещей. Слово может проникнуть на определенную ступеньку вглубь, это обязывает его быть «изящным»,  то есть определенным образом преображенным, чтобы кружиться вокруг чего-то в надежде, что воронка засосёт еще глубже. В музыке же вилка между абсолютной беспредметностью, тавтологичностью высказывания и его сильнейшим физиологическим воздействием, обретает способность проникать вглубь самых смутных догадок, создавать такие иллюзии озарения, на какие не способны другие средства. Собственно, музыка - это производитель иллюзий, сама иллюзия, в конце концов, музыка - это ложь. Когда мы её слушаем, нам  кажется, что мы лишаемся ориентации в привычной системе вещей, оказываемся в вакууме безмерного одиночества и одновременно – в броуновской среде ускользающих значений. Но когда музыка заканчивается, вдруг обнаруживается, что все эти едва поманившие открытия в раз улетучились. Вот и появляется наркотическая зависимость от нее. Это как мозговой штурм за водкой. Такой интенсивный был разговор, столько идей! Потом просыпаешься – ничего не осталось, пустота. Но это очень важная пустота, провоцирующая к самоанализу.

-Вот-вот –вот! Я услышала от вас то, о чём давно уже размышляла. Я ненавижу музыку. Когда я её слушаю, то чем прекраснее она, тем больше я чувствую, что она меня зомбирует. Ещё минуту назад я видела за окном  убогие безобразные квадраты окон и убогий быт, в душе у меня был дискомфорт, отвращение к этой неизменяемой жизни, уныние, апатия, какие то мысли о том, что надо сделать, чтобы мир изменить. Но мимо проносится машина с громко включённой ритмичной танцевальной музыкой. И кажется, что где-то веселье, праздник, танцуют все, девки какие-то, мужики раскованные и крутые. Но этого нет нигде, это сладкий миф, и парень, который на всю катушку включил радио, он не такой, это иллюзия, что он так же бодр как те негры, что пляшут и поют. От этой лжи больно, эта ложь дезориентирует. Хотя сложная академическая современная музыка с её сложными эмоциями, странными диссонансами и скрежетами - она очень часто мне близка и созвучна со мной. Но людей, которые это чувствуют - их мало. Но вот что вам лично даёт занятие академической музыкой?

- Я пытаюсь понять себя и мир посредством этого языка. Аналитическая работа и эмоциональный  ландшафт - всё превращается в звуковой материал.

- Раз уж мы говорили про слова и про звуки - как у новых композиторов складываются отношения с новым словом? Как вы сами ищете новое слово для своей музыки?

- Я не нахожусь в поиске слова, я или получаю импульс по прочтении чего-то, или обращаюсь к слову для каких-то проектов, где без текстов не обойтись. Как-то я делал вещь для фестиваля «От авангарда до наших дней». Читая роман Николая Кононова «Похороны кузнечика», я нашёл невероятно прекрасный текст. Меня зацепило и понесло. А вторая наша совместная с Кононовым работа -  это пьеса, написанная для концерта «Без дома» в Капелле. Проект посвящался проблеме бездомности, но обращен не к бездомным, а как раз к тем, кто согрет регистрацией и крышей над головой. Это проект о равнодушии и презрении, царящих в нашем обществе. Нужно признать, что брезгливость к слабым сидит у нас в крови, несмотря на весь этот ханжеский христианский дискурс, который нас ежедневно обволакивает. Человек истово крестится, трогательно заботлив в семье и с детишками, а потом равнодушно переступает через бездомного в подъезде. А дальше -через коллег, партнеров, друзей, просто посторонних людей. Вот и выходит – все такие воцерковленные, а повсюду лгут, воруют, хамят и мочат ближнего своего. Переступая через бомжа, ты переступаешь через самого себя.

- Да, согласна. Но я знаю случай- художник Владимир Хахо пустил к себе в квартиру бомжей и дал им свою ванну, чтобы они там  помылись.

- Он проявил личное мужество. Но дело не в том, чтобы один раз накормить и обогреть. Главное – не тот бульон, что мы едим, а тот, что варится у нас внутри. Я не депутат, не чиновник, не бизнесмен. Я и мои коллеги, участвовавшие в этом концерте – композиторы. Наша задача была – еще раз встряхнуть коллективное бессознательное, которое дремлет.

- Последнего буккера получила книжка А.Иличевского «Матисс», в которой описывается именно такая ситуация - герой переступал через бомжа, а вскоре  сам стал бомжом. А на какие деньги был осуществлён ваш проект?

- Идея исходила от петербургского фонда «Ночлежка» и журнала «Путь домой», это бывшая газета «На дне». «Журнал» частично помог и деньгами, но основную роль в реализации идеи сыграл Институт Про Арте, они финансировали проект, организовывали репетиции, запись. Также нам помог журнал «Афиша», Капелла поддержала. Кстати, вот еще одна институция, неравнодушная к современной музыке.

- У вас там и другие вещи звучали?

- Да, был еще детский проект, организованный Союзом композиторов - музыка на тему «День рождения Бабы-Яги». Когда мне Ольга Андреевна Петрова предложила в нем поучаствовать, буквально на следующий день я был в гостях у моей подруги, художницы Натальи Першиной-Якиманской. Я застал ее за занятиями с шестилетней дочкой Марфой. Они рисовали историю про жужелицу, которая превратилась в Бабу-ягу.  Это был невероятно красивый детский абсурд, но полный взрослого смысла. Я попросил маму собрать все эти подписи к рисункам в текст и сделал на него пьесу для девочки и оркестра. Называется «К лесу задом – ко мне передом».

-Это так замечательно, что вы с детьми работаете! Вот всем известно, что обычная средняя школа знакомит детей  с историей искусства, заканчивающейся в лучшем случае началом ХХ века. А всё, что было потом, хотя этому «потом» уже лет сто - это всё непонятное ни учителям, ни родителям, ни детям «современное искусство». Получается, что в нашей стране дети учатся на искусстве позапрошлых веков, эстетика нации отстаёт от современных ритмов и форм.

- Ну, детям не обойтись без Моцарта и Чайковского, это очень важно. Но вообще у ментально ленивых людей, в том числе родителей и учителей, есть такое представление, что современное искусство – это странная забава, оторванная от  реальной жизни, баловство чудаковатых людей. Если человек так говорит, то как раз это он оторван от жизни, загородившись ширмочкой привычной и предсказуемой повседневности, где все куцее, недалекое, но комфортное и объяснимое. И когда вдруг случается что-то, какая-нибудь катастрофа, человек вдруг просыпается -  а почему, как такое могло произойти? А раньше надо было, братец, вникать и разбираться. Для того, в первую очередь, и существует современное искусство – оно разбирается в явлениях, которые в нас и вокруг нас. Это как опытная лаборатория в НИИ. И если какой-нибудь опыт рискован, провокативен – тем лучше, от такого труднее отмахнуться, вы хотя бы потрудитесь задуматься, почему вам от всего этого дискомфортно. А не потрудитесь – тем хуже для вас, тогда живите в потемках и не жалуйтесь. Кроме того, актуальное искусство придвигает нас до самой критической близости к памяти культуры, мы становимся частью бесконечного контекста, и, собственно, лишь в этом контексте обретаем свой маленький, но нестираемый смысл.