ЛЕВ РУБИНШТЕЙН

Текст, прорастающий в щели

            Лев Семёнович Рубинштейн  вместе с поэтом Д.А.Приговым основал то, что нынче именуется искусствоведами как «Московская концептуальная школа» в литературе. Прославился тем, что писал «стихи на карточках». Имеются в виду библиотечные карточки.  Делал он это, работая библиотекарем в институте. После перестройки- работа в «Коммерсанте», в журнале «Итоги», журнале «Журнал».  Выпустил книги: «Маленькая ночная серенада» 1992, «Всё дальше и дальше (Из «Большой картотеки») 1995, «Регулярное письмо» 1996, «Случаи из языка» 1998, «Домашнее музицирование» 2000. В 1999 году  получил премию Андрея Белого.

            Говорит, что недавно ехал по городу на машине, а на обочине шоссе его сопровождало что-то очень знакомое. Типа текста его «стихов на карточках», только сильно увеличенных. «Где деньги?», «Где жена?», «Куда сегодня пойдёшь?»- гласил текст рекламы. А ведь это уже было- в недрах московского концептуализма. И вот настали времена, когда высоко, большими буквами, для всеобщего обозрения. Московский концептуализм в действии, называется.

-Лев Семёнович! Вы писали как-то, что ваш текст рождается из щелей и пауз. В настоящее время вы- личность востребованная. Много ли щелей и пауз у вас теперь для того, чтобы из них родился текст?

-Для меня главная стратегия- это стратегия ускользания. Разумеется, щель- это идеальное место, где может находиться художник. Этакий принцип сверчка. Что касается пауз- то на них основана вся моя поэтика. Это такая культурно-политическая стратегия. Сейчас я нахожусь  в затяжной паузе между написанием сочинений. Я сейчас много пишу- но это другие, непоэтические сочинения. Что касается  поэтических текстов – то это самая большая пауза в моей жизни, я ничего не пишу уже несколько лет.

-Вы считаете, что это только ваша такая ситуация, или просто время сейчас такое – не для стихов?

-Нет, это только моя ситуация. Что касается времени стихов- то стихов и поэтов сейчас возникает великое множество каждый день. Поэтических книжек много, поэтических вечеров много- статистически поэзии очень много. Подчёркиваю- статистически. Но те мотивы, которые движут авторами, особенно молодыми- это некие свои мотивы. У меня же сейчас ощущение, что писать незачем. Главным образом от того, что я потерял свою мотивацию.

-А не связано ли это с тем, что ваша мотивация была протестная? И было против чего протестовать…

-Не думаю. Для меня было важным ощущение социального напряжения. Не в буквальном смысле – политической опасности, боязни сесть или ещё чего-то в этом роде… Но ощущение это мною потеряно, хотя, безусловно, оно есть. Но это уже не  то напряжение, которое может спровоцировать мои творческие усилия.  

- По поводу Московской концептуальной школы и отсутствия в Петербурге её же- как вы думаете, почему концептуализм на невских берегах не прижился?

- Питерский авангард совершенно иного происхождения. Сейчас вообще произошла полная конвергенция. Сейчас довольно трудно по манере письма, по манере поведения отличить питерского человека от московского. Сейчас можно говорить о единой  культурной московско-питерской ситуации. В 70-х- начале 80-х  годов, когда происходило становление моего поколения андеграунда, намечалось культурное противостояние между Москвой и Питером. Оно почему то для тех и других было очень важным. Если схематически представить- то питерский андеграунд базировался на восстановлении утерянной духовной позиции, он начинал с того места, когда культура была прервана- с позднего Серебряного века, с Кузмина, ОБЭРИУТов. Москва же всегда ориентировалась на живую бытовую  среду- язык улицы, язык кухни. На этом различии принципов строились сложные взаимоотношения. Было что-то вроде условной вражды, хотя это не отменяло личной дружбы. Для меня главным в Питере был Виктор Кривулин- полумосковский человек, невероятной общительности, который всех знакомил и соединял. Моя первая публикация на родине была в Питере, в самиздатовском журнале «37». Московская пост-авангардная ситуация получила название Московской концептуальной школы. Хотя это не самоназвание, я это всем говорю. Оно пришло из какой-то критики. Но эта Московская концептуальная школа базировалась на живой речи, на идеологических клише.

-А сегодня- где искать ту щель, в которой родится текст?

- Поиск щелей- это всегда поиск напряжения, потому что щели исчезают. Их законопачивают, значит надо искать новые. То что вчера было щелью – сегодня стало светлой редакцией. Мы с одной стороны социализируемся. Я не могу сказать, что сегодня я человек подпольный. Я человек сегодня социализованный. Мне трудно говорить о социальной щели, важнее -культурная щель. Главное- ни с чем не слипнуться, не идти ни в каком потоке. И это очень трудно- отстаивать свою уникальность, своё право на уникальность- это такая серьёзная повседневная работа. С разного рода успешностью я пытаюсь её проделывать. Для меня очень важно настаивать на том, что я человек отдельный,  андеграундный- по воспитанию, по своей истории. Для меня это важно. В  моём случае, в случае многих моих друзей это была не вынужденная ситуация. Это была позиция.

-Вы- духовный диссидент?

-Я не знаю, что  вкладывается сейчас в это понятие. Я со многими из диссидентов был знаком, это была единая компания, но я вкуса к этой деятельности никогда не испытывал. Хотя всегда их уважал за их отчаянность, готовность сесть в тюрьму.

-А, может, просто  садо-мазохистского комплекса в них было больше?

-Сейчас это так легко говорить. Может, у кого- то так и было. Среди них были разные люди, точно также как и среди других категорий населения. Не меньший процент умных и дураков. У кого-то был садо-мазохистский комплекс, у кого-то элементарное тщеславие. Понятно- с одной стороны это страдание и тюрьма, но с другой- слава и упоминание по разным «Голосам». Шли туда по разным мотивам. Меня это не привлекало - главным образом их поэтика, дискурс диссидентский. Мне они казались по содержанию диссидентскими, а по форме- советскими. В этом смысле я считаю, что такой персонаж, как Солженицын по эстетике и поэтике- вполне советский. Просто так получилось, что советский писатель Солженицын в силу своего темперамента, в силу избранных им тем оказался вытесненным, выгнанным. Он и начинал как советский писатель…

-А что вы можете думаете о сегодняшнем андеграунде, андеграунде 2000-х ?

-Я думаю, что на сегодняшний день трудно говорить об андеграунде. Я думаю, что его на сегодняшний день нет. Может кто-то себя причисляет. Я думаю, что андеграунд- понятие не столько социальное, сколько эстетическое. Сейчас нет места андеграунду, потому что нет места магистральному искусству. Нет мейнстрима. Он только выстраивается. Какие-то части его наблюдаются. Но пока какая-то из эстетик не станет главенствующей, андеграунд не появится. В литературе я этого, по крайней мере, не ощущаю. В изобразительном искусстве – по крайней мере в монументальном -это уже чувствуется. Раньше мейнстрим выстраивался там, куда больше всего инвенстировалась идеология,  сегодня мейнстрим выстраивается там, куда вкладываются деньги. Литература стремительно входит туда, но ещё не вошла.   Этот рынок ещё не утвердился, не закрепился. Когда возникнет литературный мейнстрим, то тогда неизбежно возникнет эстетическая альтернатива. Когда я о себе я говорю как об андеграундном авторе, я имею в виду себя как автора того ещё розлива. Мои движущие мотивы берут истоки там.

-Ультра культура, контр- культура, экстремальное, радикальное  искусство- это не андеграунд?

-Что-то из этого – не андеграунд. Кое- что из того, что вы перечислили, завтра войдёт в мейнстрим.

-А Сорокин?

-Сорокин- это человек моего круга, из моей компании, из среды Московских концептуалистов, я знаю его с 25 лет. Но он сознательно сделал свой выбор- выбрал истэблишмент. Это его право и выбор, я ему желаю всяческих успехов, но он при этом теряет интерес лично для меня. Мне этот мир мало интересен. Он с лёгкостью позволяет себя включать в ряд между Лимоновым и Прохановым.  Он не хочет быть андеграундным автором.

-То есть его андеграундный концептуализм умер?

-Он по серии приёмов сформировался как концептуалист, в его письме всё это ещё чувствуется и работает, но как социо-культурная фигура он уже не там. Несмотря на судебные преследования он в мейнстриме. Хотя это ему скорее на пользу, чем во вред.

-Посидеть в тюрьме в наше время- это признак мейнстрима и проходка в истэблишмент!

-Если его посадят, я буду его защищать.

-То есть писать можно всё что угодно, рубить иконы можно- всё это из области игр и искусства, и сажать за это нельзя? Заниматься каннибализмом можно?

-Я считаю можно всё, что не нарушает законы. Уголовный кодекс нарушать нельзя. Если в задачу какого-то художника входит нарушение кодекса- он в праве  его нарушить. Как было с Сашей Бренером, когда он в Голландии испортил какую-то картину.  Его за это посадили. Это было правильно. Он прав в рамках своей эстетики, что это сделал. Но власти страны были правы в рамках своих законов, что его за это посадили. Он сделал как захотел – здесь всё чисто. Но у нас всё нарушено, всё перевёрнуто с ног на голову. Здесь непонятно, что в праве , что не в праве делать художник. Рубить иконы, которые являются чьей-то собственностью- нельзя. Если ты ломаешь вещи, приобретённые на твои –же деньги- то можно. В церкви богохульствовать- это оскорбление чувств верующих. Когда человек делает свою акцию на своём пространстве, в галерее, на территории светского пространства- это не является оскорблением верующих. А тот, кто оскорбляется- это его проблемы. А вообще на уровне слов, знаков, жестов можно всё, если это не приносит реальный материальный, физический вред другому лицу.

-То есть уровень свободы возрос, проблема в том, чтобы правильно в ней функционировать? Каждый отвечает за себя сам- за то, что он от чужих слов в своей душе поимел?

-Я далеко совсем  не согласен с тем, что вокруг делается. Мне не нравится литература, пропагандирующая наркотики. Но из этих двух зол- или судебно-прокурорский беспредел, или свобода творчества- я выбираю меньшее. В нашей стране на сегодняшний день желающих запретить, посадить, оштрафовать намного больше, чем желающих защитить. Даже когда мне это не нравится, я считаю, что надо выступать в защиту слабой стороны. В своей запретительной деятельности власти не знают пределов- стоит только начать, посадить двух – и они посадят всех.

-А вообще концептуализм умер совсем, или же потихонечку, подспудно, продолжает свою жизнь?

-Он не существует как движение, он существует как сумма сложившихся авторов, персон, с одной из которых вы сейчас беседуете. Все участники этого движения  состоялись, они на слуху, на виду. Но концептуализм как движение- это явление поставангардного характера и оно по определению не должно существовать долго. Острой новизны этого движения уже нет. Каждый пошёл своим путём. Но каждым руководят те движущие силы, которые он получил в те годы.

-Какую роль в развитии литературы сыграл московский концептуализм?

-Небольшую.

-А в развитии общественного сознания?

-Я вижу следы нашей деятельности в ширпотребе, в рекламе, в попсе. При том, что те, кто этим сейчас занимается, может, даже и не знают о нашем существовании. Было такое ответвление концептуализма как соцарт, которое работало с идеологическими и политическими символами, знаками и штампами- это очень быстро вошло в ширпотреб. Перестройка, футболки, значки с Лениным – это безусловное  следствие соцарта. Ироническое переосмысление эмблематики- это, конечно, влияние концептуализма. И в рекламе это чувствуется. Я как- то ехал по шоссе, и у меня возникло ощущение, что кто-то меня цитирует- мою картотеку из вопросов и ответов. Это рекламировался журнал типа «Московский коммерсант» - и на плакатах бесконечно повторялось «Где деньги?», «Где деньги?», «Где жена?», «Куда ты сегодня пойдёшь?»- это абсолютно моя манера 80-х годов.

-А нужен ли сейчас какой-нибудь новый концептуализм?

-Нет, какой-нибудь новый не нужен, с концептуализмом всё в порядке, он уже состоялся.

-А в смысле очищения мозгов от социокультурного мусора, освежения сознания через неожиданные повороты взгляда на мир?

-Безусловно, нужен. Если культура занимается тем, что устанавливает иерархии, то  важнейшая функция искусства, на мой взгляд, в том, чтобы эти иерархии нарушать, колебать, переставлять с места на место. Потому что  у искусства две важнейшие функции- созидание и разрушение. Конечно, концептуализм нужен. Только неясно кто и где будет этим заниматься.  В литературе, на мой взгляд, скорее побеждает архаический, консервативный взгляд. Потому что все стремятся к рынку, и нарративы, рассказывание историй, устойчивые ценности, увлекательность- это то, чему  легче найти спрос. После концептуалистского прорыва, я считаю, это шаг назад.

-А в изобразительном искусстве?

-Ну в нём всё  лучше, иначе. Может, от того, что изобразительное искусство в силу своей специфики ориентировано на западный мировой контекст. В изобразительном искусстве уже выросло третье или четвёртое поколение художников, которые себя считают сознательно последователями концептуализма. А литература нами началась и нами закончилась. В отдельных  авторах можно встретить наши следы, хотя они могут это отрицать.

-Искусственно воссозданная в масс-медиа  жизнь и безыскусная реальность- каково расстояние между ними, какова щель- уменьшается или увеличивается? Как представитель масс-медиа что вы можете сказать по этому поводу?

-Как представитель масс- медиа, нетипичный такой представитель, я пытаюсь, находясь на территории масс-медиа, говорить человеческим языком и писать о человеческих вещах.

-То есть этой  человечности не хватает прессе?

-Да, к гламурности я  не стремлюсь, у меня бы даже и не получилось бы.  Очень много внешнего  в нашей жизни. Я наблюдаю, как гламурная рекламная жизнь влияет на нас. Вот это обилие людей в транспорте с бутылками пива в руках, - это результат абсолютного давления рекламы.

-Возникает зависть к рекламируемой норме?

-Люди зомбируются. Есть слабые люди. Но у нас всё это только начинается. Мне приходится бывать в провинции- В Нижнем Новгороде, в Самаре- какая там реклама! Там совсем по другому люди живут. Всё время ощущение машины времени- как будто на 10 лет назад попал. Реклама там не действует. В больших городах эта щель меньше. В провинции это не щель, а овраг, пропасть.

-Раньше вы смотрели на мир из подвала андеграунда, а теперь- с высот массмедиа…

-Моё местоположение в масс-медиа- это некое счастливое совпадение интересов, которое может в один прекрасный день прекратиться. Я числюсь в отделе искусства. Но жизнь интереснее искусства. Когда мне главный редактор предложил выбор- я выбрал рубрику «Нравы». Я пишу полу-эссе- полу-рассказы- я их называю «штуки». Из них складываются книжки. Одна уже издана- «Случай из языка». Вторую взяло недавно издательство «Новое литературное обозрение». Всё, что я пишу, я делю на два сорта- одни рассказы я бы включил в книгу, другие- нет. Первые – это те, которые, мне кажется, было бы интересно перечитать и через год, и через два… Как- то меняться, приспосабливаться я не хочу, пока совпадаю.

-А что для вас всё же первично- язык или реальность?

-О, интересный вопрос! Они для меня не делятся на первичное и вторичное, потому что язык для меня- это реальность. Я реальность воспринимаю как язык. Я стараюсь семиотически относиться к миру, и даже свои чувства и трудно формулируемые чувственные впечатления стараюсь конвертировать в язык.  Я думаю, что конвертация жизненных ощущений в язык – это и есть литература.

-В Берлине на Днях русской поэзии кто из русских поэтов показался вам наиболее адекватно презентующим лицо современной русской поэзии?

-Я ничего для себя не открыл нового. Там был ряд авторов, которых я хорошо знал по Москве- Гандлевский, Псой-Короленко, Шиш Брянский, Родионов, Седакова. Те, кто нравился в Москве, нравился и в Берлине. Гораздо интереснее отметить, как Берлинская публика на это реагирует. Меня всегда поражало одно в немецкоязычных странах – мне там чудился повышенный интерес к тому, что делается в сегодняшней Москве и России.