Татьяна Щербина, поэт

СОРОКИНСКАЯ ДЕВУШКА

Стихи Татьяны Щербины переведены на 15 языков. В России  многие помнят по передачам радио «Свобода» времён перестройки её бархатистый  голос, которым она то читала свои многоступенчатые стихотворные вязи, то вещала о том, как танки идут под окнами её квартиры на Никитской улице. Сегодня  она больше известна как автор эссе  и стихов в «Митином журнале», в  журналах «Огонёк», «БуржуАзия», «ГЕО», «Новый очевидец». Любители поэзии знакомы с её книгами стихов «Диалоги с ангелом», «Лазурная скрижаль», «Прозрачный мир», «Жизнь без», «О хвостатом времени, паркиных коготках... в стихах и прозе».

 

            Я услышала фамилию Щербина в квартире московского художника акциониста Германа Виноградова, когда после тьмы огненно-звуковой феерии включили свет. Это оказалась та самая Татьяна, чьи стихи в конце 80-х казались мне прекрасной сложной музыкой, мерцающей плотью и блёстками. Татьяна была не одна, с ней рядом находился её муж, московский фотохудожник Александр Тягны-Рядно.

            Через полчаса мы мчались по Москве на машине в гости к Щербине.

            -Татьяна, куда вы делись? Вы были в эмиграции?

            - Лет 5 я провела в Европе и Америке, дольше всего жила в Париже. Недавно была в Лондоне, на презентации моей книги стихов «Life without», выпущенных на английском в переводе А.Дагдейл.

            -Давайте всё по порядку. Вы стали известны в России своими стихами в самиздате и передачами на радио «Свобода». Как вы стали поэтом?

             -Когда-то писала стихи, даже по-французски, я в спецшколе французской училась. Потом поступила на филфак МГУ. У меня была любимая  чеховская фраза тогда: «Я пишу всё кроме стихов и доносов». Я знала классику наизусть, но современная поэзия мне не нравилась, стихи казались делом постыдным. Настоящая поэзия, мне казалось, закончилась где-то на Пастернаке. Откровением стали стихи Бродского – машинописные листочки, которые попали мне в руки в конце школы. После окончания МГУ, у меня уже был ребёнок, вдруг из меня стали исторгаться стихи. Это было как ничем не мотивированное наваждение. Сначала я это занятие скрывала, потом кому-то показала, и очень быстро познакомилась с тогдашними московскими поэтическими кругами. В те времена стихи переписывали от руки и передавали друг другу, иногда собирались в квартирах, в мастерских  художников и там читали вслух. В 1980 году  в ЦДРИ я уже принимала участие в вечере неофициальной поэзии, названном в духе того времени «Поэзия – профессия или…». Это был первый вечер такого рода, на нём всерьёз обсуждалось, имеет ли право на существование поэзия, не издаваемая официально. Меня впервые напечатали в журнале в 1985 или 1986 году. До этого был только самиздат. Статьи стали про меня выходить в газетах.  В 1990 была статья в газете «Советская Россия» под названием «Смердяковщина», о том, что я русофоб. В «Правде» в 1991-ом вышла статья «Пустите Дуньку в Европу»- что я ненавижу советский народ и продаю советскую родину на «Свободе» за 30 сребреников. Нравится, мол, Европа, туда и катись. Они немного опоздали- я уже уехала в Мюнхен, когда статья вышла. Я много работала на «Свободе», и вероятно, поэтому, меня пытались сжить со света.

            -А в чём это выражалось?

            -Ну, ночью на балкон ко мне залезали. В 2 часа ночи- стоит человек  и смотрит в окно. Потом меня машиной сбивали в 1990 году.

            -Но это ведь уже была эпоха развитой перестройки! Неужели в 1990 всё было так тяжело ещё у нас?

            -Это был момент попытки реванша, как раз незадолго до путча ГКЧП, когда пытались убрать Горбачёва. Я каждый день тогда  выступала на радио «Свобода»- со стихами, с репортажами, с эссе. Мне было предоставлено много эфирного времени. Потом приехал приятель, английский журналист из «Индепендант», со своей женой-полькой. Я уехала куда-то, а они попросились пожить у меня пару дней. Пока меня не было, в дом ворвались двое в масках, с ножами, напали на жену журналиста,  всю её изрезали. Её приняли за меня. Это стало понятно, потому что это были не грабители, они отказывались от  денег и кричали на неё: «Сука! Никогда больше  писать не будешь!».  Так я оказалась в Мюнхене, потом в Париже, потом в Америке. Вернулась на родину с чемоданами только в 1995.

            -И продолжаете жить в челночном состоянии?

            -Я много путешествую. Езжу от журнала «Гео», на международные поэтические фестивали, пару раз в год- отдыхать.

            -А как вы думаете, почему вы представляете лицо русской современной поэзии за границей, а в России, кажется, не получили ни одной премии?

            -В России я не получила ни одной премии. Во Франции получила одну, 20 000 долларов.

            -Почему?

            -Это, я думаю, связано с привычкой, установкой. Меня приглашают на международные поэтические фестивали - так как меня уже знают, у меня выходят книги во Франции, Канаде, Америке, Англии. Так сложилось. А в России не сложилось мысли, что мне можно или нужно дать какую-нибудь премию, а я, со своей стороны, тоже не подавала сигналов на эту тему.

            -Вы считаете себя поэтом -постмодернистом?

-Постмодернизм - это определённая культурная ситуация, в которой я живу. И в этом смысле, да, считаю себя постмодернистом. Что я имею в виду: когда-то были локальные культуры, каждая из которых развивалась по-своему. Потом культуры стали узнавать друг о друге, взаимопереводиться. С некоторого момента мы знаем всю Землю, ее цивилизационный путь, у нас есть полный музей с допотопных времен и литархив, начиная с послепотопного «Сказания о Гильгамеше». Сегодня мы живем в этом музее, а в музее жить невозможно. Когда имеешь дело с таким культурным объёмом, когда ты в нём существуешь, невозможно его игнорировать. Наглядно это проявляется у художников: они либо создают «словари» (делают проекты), либо находят себе броскую маску, чтоб быть узнаваемыми, либо работают «в жанре» (наив, авангард, сюр/гиперреализм) и т.д. Но это не вопрос прошлого века: как ты видишь мир. Важно, видишь ли ты будущее и приоткрываешь ли в него дверцу, или и ты ставишь свою подпись под манифестом, что впереди – тупик. Сегодня привлекательно своей осмысленностью искусство, сделанное из обломков цивилизации. Вернее, это уже было вчера. Цитирование, игра в перекличку – это доставляет удовольствие.

            -Ну и каково жить, играя с обломками посреди руин?

- Я бы сказала, что преимущество нашего времени в том, что оно позволяет нам быть пристальными. Нас не захлестывает энергия бунта, войны до победы, глухого сопротивления. И у нас очень много материала. Мы пытаемся все эти разрозненные фрагменты – календарь майя, кумранские рукописи, геном человека, гипнотическую притягательность черных дыр – расшифровать, сложить как пазл в картинку, можем гадать на них, можем нащупывать невидимые провода, которыми опутан весь реальный для нас мир. Короче, захватывающие возможности для субъективного анализа, реконструкции, чем является кино, эссе, роман. Для поэзии время это гораздо меньше подходит.

            - Вы написали в своих стихах: «Век наш сдался на милость/ корпорации Майкрософт,/ Бошу, Филипсу, Сони,/ сонму новых божков,/ нами созданных в зоне,

где не пишут стишков». Но сами то вы стихи писать не бросили... Чем для вас лично проза отличается от поэзии?

            -Объемом. Поэзия – это концентрат, она не исследует, ее напряжение и ее азарт не интеллектуальны, она называет, она – нерв, который выстраивает язык в гармонию. В том смысле гармонию (похоже с музыкой), что этот язык оприходует некую безусловную реальность, расставляет в ней акценты. А когда вопрос заключается в том, чтоб найти саму эту реальность, чтоб не оставалось сомнений в ее подлинности, тут нужны эксперты, нужно глубоко копать, востребована триада чутье-знание-опыт. Стихи я пишу ненарочно, это вроде того, что во мне накапливается облако, и оно проливается стихотворением, здесь нет моего волевого участия. Я задумываю эссе или некое сочинение в прозе, а умышленно писать стихи не могу. Возможно, я просто не ставлю перед собой такой задачи, но стихи возникают, меня не спрашивая.

            -А какие тексты вам нравятся?

            - Из стихов ныне действующих поэтов нравится так мало, что неловко говорить. Молодые поэты внушают оптимизм, в смысле «борьбы за живучесть» (так это, кажется, называется по-военному) поэзии. Но имен называть пока не хочу, мне кажется, что спустя год-другой ситуация с поэзией станет более ясной, сейчас период брожения. В прозе же нравятся два романа Фредерика Бегбедера («99 франков» и «Windows on the world»), оба – документально-эссеистические, в обоих случаях удача порождалась совпадением двух острых переживаний – личного и социального. Мишель Уэльбек нравится тоже, оба они изменили литературу, придали ей второе дыхание. В России – бум прозы. Из молодых нравится Андрей Геласимов, роман «Год обмана», новый роман Саши Кабакова «Все поправимо» произвел на меня сильнейшее впечатление, проза Димы Стахова (роман «Арабские скакуны» и книга повестей, где «Тысяча и одна ночь» переложены на современные российские реалии, скоро новый роман выходит), в свое время меня поразил Пелевин – романом «Чапаев и Пустота». Я тогда написала рецензию на эту книгу в своём обзоре в журнале «Домовой», так ее еще не хотели печатать, сказали- зачем, мол, писать о неизвестном авторе. Это было лет восемь назад. Всего, что нравится, не назовешь тут.

            -А Сорокин? «В кастрюле же из чиста золота Мутнел бульон из синей птицы»- это вы написали в стихотворении «Мачеха», посвящённого Владимиру Сорокину

            -Сорокин нравился давно. Его «Роман роман» написан обо мне,  между прочим. Там главные герои Татьяна и Роман- это я и мой тогдашний муж, театральный режиссёр Роман Смирнов. Сорокин начал писать до того, как между нами начался роман. И наши романы развивались параллельно- сорокинский текст и мой роман с Романом. Сорокин говорил, что всё должно кончиться плохо. Так оно и вышло. На  нашу свадьбу мы взяли свадебные наряды в театре у Геты Яновской, в МТЮЗе, это были костюмы знаменитого сценографа Сергея Бархина из спектакля «Рюи Блаз»: платье королевы, расшитое золотом вручную, и чёрный бархатный камзол её любовника, Рюи Блаза, тоже расшитый золотом. Сюжета пьесы Гюго я, честно говоря, и не помнила, для меня это были просто красивые наряды, а Сорокин на свадьбе сказал мне, что зря я эти костюмы взяла, в пьесе все кончается плохо. Королева обнаруживает, что стала жертвой дворцовой интриги, Рюи Блаз вынужден принять яд. Наш брак и вправду оказался недолог. Роман Смирнов едва не спился, пару лет назад написал книгу обо мне, она была номинирована на вашу питерскую премию «Русский бестселлер». «Орлы, львы, люди, куропатки» название этой книги. Недавно он написал книгу «Шёлковый бес», это название моего стихотворения, которое посвящено ему. Сорокин того периода мне нравился, но когда он стал постоянно тиражировать найденный приём, мне стало лень читать.

            - Может, просто время изменилось. Сорокин ищет новую позитивность...

            -Какое время на дворе, таков мессия, это Вознесенский некогда написал на смерть Высоцкого. Мне кажется что скоро - через год-два-пять - произойдёт огромнейшее событие, которое откроет для нас некую новую эру. В чём оно будет заключаться, не знаю. Может, инопланетяне прилетят, и мы узнаем, что всё устроено не так, как мы думаем. Может, откроются другие измерения, станет возможным управление временем. В любом случае, новые картины мира рисуются катаклизмами.

            - А какие мужчины вам нравятся?

            -Никакие не нравятся. Или Вы думали, что в присутствии Саши я скажу другое? Вообще, в мужчинах я всегда искала что-то вроде второго пришествия Христа. Влюблялась в предполагаемых посланников богов, а они оказывались просто людьми. Поскольку они быстро разочаровывали, у меня их было много. Мне нравятся животные. Особенно мифологические- единороги, драконы. Людские особи и их отношения полов – не больно интересная тема, она перестала развиваться. Бесконечно ставится «Ромео и Джульетта», с тех пор оказалось нечего сказать на эту тему. Старались уж продвинуть сюжет при помощи любви каннибалов к педофилам, но как-то приувяло это авангардное дело. Самое интересное, что сейчас снимается и пишется – это такая книга судеб, всё чаще игровые фильмы и романы фикшн воссоздают историю жизни реально существовавшего или существующего человека.

            -Вас сравнивали с Пифией...

            -Я писала стихи, и они сбывались. Я написала два стиха о Башлачёве и просила передать ему, у меня было тревожное  предчувствие.

            - «Тут открылась калитка, и ты, принц-Улитка: футболочка с Моцартом, два свитера, куртка, гитара»...

            -Девушка, которая обещала передать ему мой текст, не успела это сделать. Есть сейсмические приборы, которые позволяют предсказывать катаклизмы. У меня есть такой механизм, такой нюх на социальные пертурбации.  За полгода до 11 сентября я написала 100 страниц про террористов, Бен Ладена. Тогда никто ещё не интересовался этой темой, меня же почему-то к этому влекло, я лазала в Интернет, на сайты. Я чувствовала, что что-то  готовится. Я предлагала в редакции статью, но все говорили, что это бред. Журнал «БуржуАзия» согласился напечатать, в качестве экстравагантной точки зрения, на которую тут же давалось опровержение, его писал журналист и художник Никита Алексеев, который при встрече на какой-то тусовке сказал, что не ожидал от меня подобной глупости. Я предлагала статью и в «Огонёк», хотела, чтоб прозвучало это предостережение. И только, когда 11 сентября произошло, мне позвонил редактор, статья тут же вышла, но меня эта тема перестала интересовать.

            -Вы пишите в своем эссе «Вечная слава», что нынче  хороший определитель времени, и он же дельфийский оракул –это кино. 

-Если в 90 –е была в моде экзотика, 2000-е года  дали нам 2 направления- уход в сказку («Властелин колец» и «Гарри Поттер») и фильмы, навевающие размышления о «вечной славе» (“Троя” В.Петерсона и “Александр” О.Стоуна). 90-ые годы, с их открытием Тибета, не прошли даром: мы запомнили, как долго и любовно выкладывается мандала из разноцветных семян, песчинок, горошинок. Получается произведение искусства, на создание которого потрачены дни и месяцы, труд и умение, энергия и прилежание. В 90-ые стали делать предметы интерьера, напоминающие мандалы: подсвечники, лампы, миски – с заложенными между стенок сухими цветами, колосками, корочками. В отличие от них мандала – не товар, в один момент ее берут и разрушают, и мысли, что “всё псу под хвост” буддист не испытывает. Суть была не в том, чтоб сохранить мандалу навеки, а чтоб жить, учиться, постигать, выкладывая ее. Так и государства – создаются и рушатся, их жители рождаются и умирают, остается только вечная слава, добрая или позорная, и развеянные ветрами песчинки мандалы. Кинооракул можно истолковать так: разрисовывая заново глобус, думайте обо всем вышеизложенном.

            - В стихотворении «Если надеть предмет по имени шуба...» у вас есть отличные строчки о том, что нам досталось в наследство от Адама заболевание- "хочешь счастья, а получаешь знанья".А сейчас к чему вас тянет? О чём пишется?

            -Сейчас  пишу прозу, почти документальную, о том, что было век назад, и о прошлом, которое застала сама. Возможно, это гадание о будущем. Кажется, что новая эпоха должна вот-вот наступить, но предыдущая все длится и длится: поднимаются разные волны, но взаимно гасятся, неясно, какая тенденция победит.

            -Татьяна, какой самый оригинальный Новый год  вам доводилось встречать?

            -На Красном море, в подводном ресторане, в аквариуме, но рыбка- это ты. Снаружи в акваланге плавает Дед Мороз. Это человек, который должен чистить аквариум снаружи от водорослей и ракушек.

             -Прямо как поэт, чья функция -прочищать оптику населению! Чтобы лучше видеть хвосты проплывающих мимо морских чудовищ.