Михаил Шишкин, писатель

ИРОД- ЭТО ВРЕМЯ

 

- Михаил, вы живёте в Цюрихе, но имеете русские имя и фамилию. Расскажите о себе - где вы родились, учились и как попали в Цюрих? Чем вы там занимаетесь?

- Родился в Москве, учился в Москве, в Цюрих попал по любви. Моя супруга – швейцарка, славистка, четыре года жила в Москве. Мы там с ней познакомились, поженились и жили, приезжая в Швейцарию лишь в гости на каникулы. Когда мне приходила тогда в голову мысль, что можно в этой каникулярной стране остаться жить, становилось не по себе. Даже когда Франческа забеременела, мы хотели остаться с ребенком в России. Но потом русская экзотика для нее из забавной превратилась – из-за ребенка - в незабавную. Пришлось переехать в Цюрих, где ей с  ребенком было намного проще, а мне – с заработками – намного труднее. Десять лет я в Швейцарии, десять лет моему сыну Константину. До последнего времени я работал переводчиком в службе беженцев. Теперь потерял и эту работу. Больше о житейских проблемах рассказывать не хочу.

-Всё ж, какой вы институт заканчивали? Это интересно - из каких областей в литературу затягивает...

- Я когда-то учился на романо-германском в Московском педагогическом институте имени Ленина. Теперь, это наверно, университет имени Победоносцева, не знаю. Шесть лет я проработал в школе.  В литературу не затягивает, это литература поглощает все вокруг. Писание – это пожирание всего, что кругом тебя: прошлого, близких людей, страны, ветра, смерти. В этом смысле любая биография – бесценный капитал, даже если ты всего-навсего работал в школе. Войти в разъяренный класс на замену заболевшего коллеги, усмирить и провести урок так, чтобы они не захотели уходить на перемену – чем не проверка на тему: тварь я дрожащая или право имею?

- Расскажите о вашей семье, если это возможно.

- Окунулся в роман семьянином, а вынырнул через три года – семьи нет.

- Судя по всему, рождение сына сыграло огромную роль в вашей жизни... Какую? Это интересно... Что даёт вам опыт отцовства? У Карлоса Кастанеды можно найти рассуждение о том, что человек, имеющий детей, имеет дырявую, несовершенную ауру. Человек, занимающийся своими детьми - он искривляется или наоборот - как вы это чувствуете?

- Без опыта отцовства ты просто неполноценен. Вроде все на месте, а чего-то самого главного для движения по жизни – нет. Как парусник без ветра. Помню, как я летом на даче писал мой первый роман, и ничего не получалось. И вот я взял полистать тогдашний, перестроечный «Огонек» и наткнулся на интервью с Андреем Тарковским. Вдруг читаю: «Как ты можешь снимать фильм или писать книгу, если ты не держал в своей руке ручку твоего сына?» Детей у нас еще не было, а жена читала что-то на террасе на диване. Я бросился на террасу, и в известный срок у нас родился ребенок. Тот первый роман я написал, но это оказалось совершенно неважным по сравнению с тем самым удивительным чувством – держать в своей руке ручку сына.

- Московские девушки и женщины в Швейцарии - есть ли разница? Если смотреть на лица европейских женщин в кино - они более жёсткие, более утончённые, это лица самодостаточности...

- Когда впервые приезжаешь в какую-нибудь страну, то встречаешь там не конкретных людей, а некую ментальную массу – англичан, японцев, швейцарцев. А если пожить подольше, то замечаешь кругом уже не швейцарцев, а людей. Для меня нет швейцарок или русских – есть женщины, каждая из которых ни на кого не похожа и уникальна. Но результат, к сожалению, от этого не меняется. И русский и швейцарский брак у меня продолжался каждый лишь по семь лет.

- «Венерин волос» - это не первый ваш роман. Каким был ваш путь в литературу?

- Я написал немного. Надо было бы писать рассказы, повести, а я каждый раз норовлю сотворить такое, чтобы в него все влезло – каждой твари по паре. Но, с другой стороны, если бы Ной сделал себе лодочку или плотик, а не свое ковчежище, то никто бы не спасся. И он сам в первую очередь. Я написал только два с половиной романа и пару рассказов. Наверно, дело в том, что в каждом тексте я должен создать свой языкомир. И в коротком рассказе просто не успеваю, не умещаюсь. Нужно быть для этого гением, как Бабель. Хотя на самом деле его рассказы – это разбросанные по времени кусочки плоти одного мироязыка. Тоже самое с рассказами Бунина или Набокова.

- Кто ваши любимые писатели, художники, композиторы, кинорежиссёры? Ваш полифонический роман, очевидно, соткан из нитей, связанных со многими пластами культуры...

- Евангелисты, Пушкин, Гоголь,Толстой, Чехов, Бунин, Набоков, Саша Соколов, Клее, Ван Гог, Шагал, Бах, Рахманинов, Шнитке, Гриффит, Тарковский, Гринуэй.

- Каким вы видите своего читателя?

- Если бы я писал, чтобы кому-то понравиться, то не стоило бы и браться за перо, вернее, открывать лэп-топ. Увидеть, представить себе читателя, для которого пишешь – это уже значит начать подстраиваться под его вкусы, стараться угодить, менять почерк. А почерк должен быть естественный. Как Бог дал. Уверен, что мой читатель точно так же радуется красоте слов, как и я. Красоте слов, облаков, снега, тела.

- Вот всё же –согласны вы, что красота спасёт мир? Сёрен Кьеркегор выделял три стадии существования человека - эстетическую, этическую и религиозную. Формула Достоевского всегда смущала меня, даже если говорить о красоте как утончённой чуткости души, трепещущей от всего красивого, божественного... Ведь ощущать красоту или быть её носителем - этого мало, это какие-то точечные уколы, способствующие очеловечиванию. Мне вот больше нравится понятие «человечность»...

- Я не вижу принципиальной разницы между эстетическим, этическим и религиозным – все это три измерения очнувшейся души, как длина, ширина и высота – измерения телесного. Пресловутая формула Достоевского меня тоже всегда смущала, особенно в контексте его идеи «русской всечеловечности». Вот уж кто смотрел на мир в русскую бойницу, так это он. Вот несколько его замечаний о швейцарцах: «О, если б вы знали, как глупо, тупо, ничтожно и дико это племя! ... Работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие: о, если б знали вы, что они считают хорошим и что дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство...» Живописное местечко Веве на Женевском озере приводит его в бешенство отсутствием русских газет: «Галерей, музеев и духу нет: Бронницы или Зарайск! – вот вам Вевей! Но Зарайск, разумеется, и богаче и лучше». Красотой лучше наслаждаться не из смотровой щели русского блиндажа. Мне тоже нравится понятие «человечность», отсутствовавшее в русском языке и введенное Карамзиным переводом с нетоталитарного. Мир ничто не спасет. Но смягчение нравов может сделать его не таким жестоким. Да и что понимать под красотой? Кому-то и самопожертвование во имя высоких идеалов может показаться красивым: подвиги народовольцев, или американцев во Вьетнаме, или русских в Чечне, или юношей, направивших самолеты в нью-йоркские башни. А может, мир спасут не пламенные герои, не жалеющие во имя высоких идеалов ни себя, ни других, а несгибаемые дезертиры, которым семья, дом, любимые люди важнее светлого будущего или государственности? Не знаю.

-Вы получили сначала «Букера», затем - премия «Нацбест». Что изменилось в вашей литературной и личной судьбе в связи с этими событиями?

- Надеюсь, что книги, отмеченные премиями, читает большее количество людей. Рад, что мне удалось сказать слова, важные не только для меня, но и для других. В материальном смысле я не стал богаче. А главный капитал премий – в осознании того, что ни одна премия не может сделать твою книгу лучше. И самую высокую премию можно получить только от Бога, если он тебе даст написать другую книгу.

- Считаете ли вы себя постмодернистом?

- Не знаю, что это такое, да, честно говоря, и не очень хочется знать.

 - Вот вы 10 лет в Швейцарии - этаком супер-уютном и безконфликтном местечке мира. Но, понятно, что у каждого человека - свой враг, своя борьба, своё дно, которое затягивает, и от которого нужно отталкиваться. Где вы черпаете силы для своего сопротивления?

- Уют и бесконфликтность, как известно, не мешают этому местечку мира быть одному из лидеров по количеству самоубийств. Но это так, к слову. В романе один из героев, заключенный в одиночку, рисует на стене лодку, садится в нее и уплывает из тюрьмы. Всегда можно найти выход. Сопротивляться нужно не жизни, а времени. Враг – время. Этакий царь Ирод. И вот Бог дает каждому жизнь-одиночку, чтобы можно было нацарапать лодку, сесть в нее и уплыть от царя Ирода. Мой роман – это моя лодка.

-Как вам удаётся поддерживать связь с русской почвой, русской культурой? Как вам удаётся поддерживать живую русскую речь, или это для вас не имеет значения?

- А что такое русская почва? Метро? Телевизор? Уличный мат? Березки? Здесь, конечно, всего этого нет. Что касается русской культуры в Цюрихе, то, как это ни странно звучит, я себя здесь ею и ощущаю. В этом смысле в России сложнее ощутить себя частью русской культуры. В детстве был рассказ про мальчика, оставшегося до позднего вечера в парке – все, с кем он играл, убежали давно домой, забыв о нем, а он не мог оставить свой игрушечный пост без приказа. Вот я ощущаю себя здесь таким забытым постовым. Русская культура где-то далеко, а я тут – ее самозваный часовой.

- Но, может, всё же из кустов кто-нибудь выйдет? Насколько вас знают в литературных кругах в Швейцарии? Знают ли ваши соседи, что вы – писатель?

- Общение с соседями в Швейцарии ограничивается словом «Gruezi», что сильно отличается от общения с соседями в России, где с соседом поневоле и водки выпьешь и подерешься, и с ребенком посидишь, и мать поможешь похоронить. В Швейцарии у меня вышли на немецком две книги: «Русская Швейцария. Литературно-исторический путеводитель» и «Монтре-Миссолунги-Астапово. По следам Байрона и Толстого». На русском последнего текста нет. Я хотел написать книгу о Швейцарии, и тут выяснилось, что язык – это инструмент очень узкого применения, вроде как для разных винтов вы применяете разные отвертки. Когда пишешь о вещах, лежащих за границей русского мира, русский язык уже не годится. И наоборот. Так вот, я отправился с моим лэптопом по маршруту, описанному Байроном и Толстым с Женевского озера в Бернский Оберланд. Шел семь дней. Получилось семь глав моего сотворения этого мира. За эту книгу, которая вышла и во французском переводе, я получил главную литературную премию города Цюриха. Но от этого я не становлюсь «швейцарским писателем». Остаюсь самим собой – я живу и пишу по-русски здесь и сейчас. «Венерин волос» - это и четыре года моей жизни, и все десять веков русской литературы.

- Каковы Ваши впечатления от Петербурга? От его культурного бомонда?

- Жаль, что в России культура летит на власть, как мотылек на огонь. Вот было бы хорошо разделить столицы: в Москве власть, а Петербург – столица русской культуры. Было бы правильнее. Город просто создан для этого. А про культурный бомонд ничего не могу сказать, впрочем, он, наверно, везде одинаковый.

- Чтобы вы хотели бы пожелать русским начинающим писателям?

- Не писать. Искренне попробовать. Сказать себе: я не писатель. Буду жить, как обыкновенные люди. Если получится – хорошо будет всем, и прежде всего близким. А если не получится – что ж... Сами виноваты.

- Кто из русских, и не только русских современных литераторов Вам интересен?

- Я, к сожалению, очень мало читаю. Чтение для меня – это уже начало писания. Чтение других – это уже работа над собственным текстом.

- Хотелось бы Вам, чтобы ваши произведения были бы экранизированы?

- Никогда об этом не задумывался. Да и вопрос такой мне Вы первая задаете. Никто и не предлагал. Можно перевести со страниц на экран сюжет, но именно сюжет неважен ни для настоящей прозы, ни для настоящего кино. Конечно, все в искусстве – сообщающиеся сосуды, и слова, и краски, и ноты. Главное – язык должен быть единственным, твоим. И зачем переводить на кинообразы мой язык? Если ты настоящий режиссер – у тебя и язык должен быть свой, а значит, и мир, и тогда ничего не нужно экранизировать.