Олег Зайончковский

О РЫБАХ ИЗ СТОЯЧЕЙ И ПРОТОЧНОЙ ВОДЫ

 

Олег Зайончковский-писатель не так давно начавший издаваться и сразу полюбившийся. Его читают с удовольствием,  выдвигают во всякие шот –списки литературных премий.  От его прозы веет позабытыми вещами- простотой и чистотой, искренностью и отсутствием барочных излишеств в стиле блок-бастеров.

Мы с Олегом Зайончковским познакомились в «Борее». Он тихо пил водку с московскими поэтами, которых пригласили поучаствовать на открытии нового московского проекта в Питере- кафе «Книги и кофе» на  Советской-25. Всё время хотелось назвать Олега Зайчонковским, ибо что-то в его внешности и уютных манерах было от любимого русским народом зверька.

 

-Олег, в твоей книге «Петрович» так сладко описывается детство советского мальчика 70-х.. Множество тех, кому сейчас около 40-ка, до сих пор практически не имели сентиментального художественного описания эпохи 70-х. Тексты Владимира Сорокина о той поре («Норма», рассказы)- концептуальные, протестные, в обрамлении стальной ненависти к эпохе совка.  Есть ли у тебя эта ненависть к советской эпохе- хотя бы вне твоих текстов?

 

-Вне текстов ненавидел и ненавижу совок до судорог. Не то что сентиментального, но и вообще художественного описания той эпохи (нынешней, впрочем, тоже) я, конечно, никогда не дам, потому что литературы не получается, если пишешь своей кровью. Чтобы писать художественно, мне надо действительность пересоздавать. И дело не в том даже, что я искажаю или мифологизирую историю; просто мои герои вообще не в истории живут.

 

-О, это часто в России встречается... Стоит отъехать на 100 км от крупного города- деревянные домишки с удобствами на улице, дым из труб. Кошмар! Какой там 21 век, где он, где все эти киборги, биониклы и супермены! Приходит мысль в голову, что так русские люди живут уже 1000 лет- то их больше, то их меньше... А история развивается только в больших городах...

 

-Сейчас и видно «центровую» дамочку. Жизнь в таунах стала вполне комфортной после того, как туда колбасу завезли. А уютной она там была всегда. Другое дело – и тут ты абсолютно права – история совершается в больших городах. Пока человечество не построило города, у него не было истории, а был доисторический период. Но тут уже дело вкуса: одна рыба предпочитает проточную воду, другая стоячую – и на вкус они (рыбы), конечно, отличаются.

Но когда я говорил о своих героях, то имел в виду, что контекст, в котором они существуют, все-таки условный.

           

-То, что ты описываешь в «Петровиче»- это автобиография? Приподними завесу над своим детством...

 

-Надо ли это делать… Впрочем, ответ будет в духе предыдущего. У меня лично было трудное детство. Болезни без конца, переезды с родителями из города в город. Каждая новая «ориентировка на местности» знаменовалась для меня увечьями – физическими и моральными. Вообще детство – думаю, не только у меня – самый травматичный период жизни. Комплексы как снежный ком нарастают – не успеваешь вытеснять. Как на каком-нибудь нехорошем сайте интернетовском, когда непрошенные окна выскакивают: ты их закрываешь, закрываешь, а они лезут и лезут… Вот такое детство. А ты говоришь – Петрович.

 

-А откуда такая замечательная фамилия- Зайончковский?

 

-Мне от отца досталась. Фамилия шляхетская, военная; и действительно – мои досоветские Зайончковские все были военными людьми. Вообще же моя генеалогия – это целая отдельная песня. Сейчас не стану ее исполнять, скажу только, что одних национальных кровей я насчитываю у себя до полутора десятков.

 

-А вообще, каким был твой путь в литературу- трудным, лёгким, быстрым или ползучим?

 

-Версии две. Одна – легким; другая – трудным. Первая моя, вторая моей жены. Для меня все было легко, потому что я вошел в литературу, не вставая с дивана. А для нее трудно, потому что она бегала с моими рукописями куда ни попадя, даже в «Ad Marginem». Но когда она доставила их туда, куда с самого начала следовало, то есть в ОГИ, все само и образовалось.

 

-А кто твоя замечательная жена, которая придумала проект «Зайончковский-ОГИ»? Можно ли назвать её имя, и что она пишет, какие её книги изданы?

 

-Жену мою зовут Наташа, и книг она не пишет. Вернее сказать, пишет, но моей рукой. Феминистка Арбатова спросила ее как-то: «Не принижает ли вас эта роль – «жены писателя»?» А Наташа ей ответила: «Ничуть. Я жена писателя, а он всего лишь муж жены писателя».

 

-У нас в журнале любят лав-стори. Как вы познакомились с женой?

 

- Сейчас я расскажу… ну не о самой лав-стори, а о том, какое отношение она имеет к нашему писательскому проекту. Байка, конечно, но в ней много правды. Стори началась в 1972-м году, так что это была скул-лав-стори. Разгонный этап прошел у нас очень бурно со многими захватывающими эпизодами, которые я здесь опущу. В результате к 77-му году мы набрали такой ход, что инерции хватило еще на четверть века семейной жизни. Однако постепенно наш любовный вагончик все-же стал замедляться – дело обычное. В таких случаях люди либо вступают в «период дожития», либо… ищут новой любви. Наташа – человек с большой энергетикой – доживать не захотела, а объявила мне со всей женской прямотой, что ей надоело быть замужем за слесарем (я слесарем работал). Мне, честно говоря, тоже уже надоело быть мужем жены слесаря. Прикинув, что Наташа по образованию филолог, я рассудил, что следующим ее мужем должен стать литератор. Я раскопал в гараже пишущую машинку, как слесарь починил ее и пустил в дело уже как будущий писатель. Так у Наташи появился новый муж, а у меня… нет, не то чтобы я женился на пишущей машинке, но из нее получился неплохой локомотив для нашего вагончика.

 

-Ты живёшь на писательские доходы или ещё чем-то занимаешься?

 

-А ты живешь на писательские доходы? Вернусь к своей жене, хоть, от нее и не уходил. «Писатель Зайончковский» – это ее проект, и она продолжает в него инвестировать.

 

-Знакомая история, когда таланты мужа расцветают в инвестициях жены. Почему то наоборот встречается, но реже. Что ты думаешь о равноправии мужчин и женщин?

 

-Говорить о равных правах можно только подразумевая равные потребности. Могут ли быть равные, то есть одинаковые, потребности у инь и янь? У них и права должны быть не равные, а разные. Будь моя воля, я бы даже две Конституции страны написал – женскую и мужскую. Что поделаешь, если потребность творчества (не самореализации, а именно творчества) по преимуществу мужская.

 

-На обложке «Петровича»- рисунок с книги Селинджера «Над пропастью во ржи», изданной в годы СССР. Это картинка намекает на связь твоего творчества с творчеством американского описателя жестокого мира детства, или это чисто коммерческий приём издателей? Какие книги о детстве тебе самому нравятся?

 

-С Селинджером, то есть с художником Уайетом идея была издателей. Собственно, я не исключаю, что Селинджер всплыл только впоследствии, но они, конечно, теперь не признаются. У меня были другие фантазии насчет обложки, но… в общем, каждый бычок должен знать свой крючок.

 

-Сейчас дети  – дальше от мира взрослых, нежели инопланетяне. О них никто не пишет, никто в них не всматривается, никто с ними не занимается всерьёз. Пухлых пупсов и кудрявых хулиганистых мальчуганов показывают в рекламе с целью привлечь внимание родителей к детским товарам и выколотить из них побольше денежек. Как ты считаешь- то, что их оставили в покое- это правильная новая тактика политкорректности, или же это взрослое свинство и безответственность, почёсывание эгоистических взрослых гедонистов?

 

-Раньше солнце всходило и закатывалось, потому что на то была воля партии. То есть партия так думала. На самом деле земля вращалась и до того. Семья, дети, отношения между полами – такие древние вещи… Они лежат в фундаменте общества, а фундамент пошатнуть нельзя, разве что в случае катастрофического землетрясения. Но я такого не наблюдаю.

 

- Что из советской эпохи близко твоему сердцу? А что близко из сегодняшнего дня?

 

-В советскую, как ты выражаешься, «эпоху» (на самом деле это был исторический эпизод) хорошо, возбудительно было видеть своего врага в лицо. Для меня врагом было то государство – не только как идея, но как реальность в мельчайших ее прожилках. Тогда были мы и «они». Я был мальчиком, готовился стать мужчиной, и было хорошее поле для инициации. А нынче «эпохи» кончились, и наступили времена. Хорошие времена, по-моему, для тех, кто не хочет писать кровью.

 

-Действительно, литературная кровь не в моде. Процветают те, кто пишут жёлтым поносом...

 

-Литература делается не кровью и не поносом, а словом. Словом, а не сливом чего-бы ни было – поноса, соплей… Сейчас, мне кажется, время поработать над качеством текстов (прозаических, в первую очередь).

 

-Вообще, литературная среда в Москве- это миф, или реальный питательный слой для творчества? С кем из литераторов и людей творческих профессий ты дружишь?

 

-Ну как же, Ирина, миф! Полным-полно в Москве литературного народу, как, впрочем, и другого всякого. Насчет питания не скажу – я в другом слое питался. Хотя клубы с фуршетами – штука полезная, они если не творчество, то творцов питают однозначно. Творцу надо на домашних ужинах экономить. А дружу я с некоторыми, но как бы тебе сказать, заглазно. Вроде как с тобой сейчас. С писателем Гоголем, с режиссером Германом (чтоб только не узнал!), ну и с некоторыми другими.

 

-Как ты будешь встречать Новый год? Есть ли у тебя привычка ходить в баню или иное?

 

-Вот самое приятное в моей новой, писательской жизни – это то, что я теперь не знаю своего даже ближайшего будущего. Кажется, в «Билингве» начнем праздновать, а где продолжим – Бог весть.

 

-А как насчёт покататься на лыжах в заснеженном лесу?

 

-А я вот тут написал святочный рассказик для «Афиши» про лыжи и зимний лес – и вроде как покатался.

 

-Как тебе понравился Питер?

 

-Два воспоминания увез я из Питера в своем сердце. Это гречневая каша, которую мы кушали в «Борее», и поход наш с поэтом Николаем Байтовым в литературную котельную (где-то неподалеку от Казанского собора). То и другое – питерская экзотика и прелесть что такое.

 

-Пошлый вопрос- что ты сейчас пишешь?

 

-Пошлый ответ: роман. То есть мне так кажется, что пишу роман, а выйдет, м.б., очередная повестушка. Я каждый раз, когда повесть пишу, держу роман в голове, а что надо в голове держать, чтобы роман получился, – этого я и не представляю.